Именно там несколько дней спустя молодой человек из Шарлевиля по имени Жюль Мари и увидел Рембо в большой студии. У того не было бумаги и пера, и, когда он спросил о том, как пишет Рембо, тот указал ему на чернильницу, в которой чернила превратились в зеленоватую тину. Жюль Мари угостил его супом и хлебом. Рембо ответил ему пучком кресс-салата, купленным на площади Сен-Мишель[339]. Вышеупомянутое письмо Делаэ показывает, что даже это была большая уступка этикету: «До сих пор мне удавалось избегать чумы выходцев из «Шитвиля» (Шарлевиля).

Подобно страннику из своих песен, Рембо процветал на недовольстве. Ярость была предпочтительнее скуки, невзгоды – комфорта: «Жара не очень постоянна, но, когда я вижу, что хорошая погода составляет всеобщий интерес и что все свиньи, я ненавижу лето, которое доканчивает меня всякий раз, когда немного показывается. Я испытываю такую жажду, что думаю, должно быть, у меня гангрена. Бельгийские и арденнские реки и пещеры – вот о чем я скучаю».

Образцовый представитель богемы проживал свои дни в обратном порядке: писал по ночам и напивался за завтраком. Его любимая закусочная («несмотря на ее недоброжелательных гарсонов») была любимым местом «безымянных поэтов, безрубашечных ученых и безденежных журналистов», по словам Ришпена: «Академия абсента» на рю Сен-Жак, названная так, потому что вместо сорока академиков она гордилась сорока бочками абсента[340]. Абсент был жидким эквивалентом его самых последних стихотворений – мимолетных и неожиданно жестоких[341]. Интоксикация кульминацией: «Это самое нежное и мерцающее из облачений – пьянство благодаря этой полыни ледников[342], absomphe – за исключением того, что впоследствии ты заканчиваешь тем, что спишь в дерьме!»

До переезда в Отель де Клюни Рембо занимал комнату на противоположной стороне бульвара Сен-Мишель на улице Мосье-ле-Пренс, которая извивается от «Одеона» к Люксембургскому саду. Из трех адресов, связанных с Рембо – дома под № 22, 41 и 55 – только Hôtel d’Orient (Восточный отель) в доме № 41 (теперь мрачный Hôtel Stella – «Звезда») соответствует описанию в письме к Делаэ[343]. Это был точный фрагмент описания, который действительно должен быть включен во все издания его произведений:

«В прошлом месяце [май 1872 г.] я жил на улице Мосье-ле-Пренс в комнате, выходящей в сад при лицее Св. Людовика. Под узким окном разрослись огромные деревья. В три часа утра пламя свечи бледнеет, птицы в один голос начинают щебетать в саду: все кончено. Уж нет возможности работать. Я не мог не смотреть на деревья, на небо в этот невыразимый предрассветный час.

Я видел дортуары лицея, в которых все спало мертвым сном. Но до меня уже доносился с бульвара прерывистый звонкий очаровательный грохот тележек.

Я курил свою трубку, сплевывая на черепицы, так как я жил в мансарде. В пять я спускался на улицу купить хлеба – это самая пора. Рабочие уже двигаются по всем направлениям. Для меня это был час, когда я напивался допьяна в каком-нибудь трактире. Вернувшись домой, я закусывал и ложился спать в семь утра, когда солнце выгоняет мокриц из-под черепицы.

Летние рассветы и декабрьские вечера – вот что всегда меня здесь очаровывает».

Это, возможно, единственный след парижской журналистики Рембо – красочная Scène de la Vie de Bohème («Сцена из жизни богемы») для «Фигаро», очищенная от символических merdes. К тому же он может подтвердить оспариваемое утверждение Делаэ, что Рембо уже начал писать стихи в прозе[344]. Aube («Заря») в Illuminations («Озарениях») имеет такую же кажущуюся простоту и сходную тему: очарование «невыразимых» мгновений и чистота зари на фоне отвратительных ползучих, таких как мокрицы и конторские служащие.

Как и в некоторых стихотворениях в прозе Бодлера, абзацы выступают как эмбриональные строфы. Возможно, как и Бодлер, Рембо обнаружил свое первое стихотворение в прозе случайно, в качестве наброска для стихотворного произведения.

«ЗАРЯ

Летнюю зарю заключил я в объятья.

На челе дворцов ничто еще не шелохнулось[345]. Вода была мертвой. Густые тени не покидали лесную дорогу. Я шел, пробуждая от сна живые и теплые вздохи; и драгоценные камни смотрели, и крылья бесшумно взлетали.

Первое, что приключилось – на тропинке, уже наполненной свежим и бледным мерцаньем, – это то, что какой-то цветок мне назвал свое имя.

Я улыбнулся белокурому водопаду, который за пихтами растрепал свои космы: на его серебристой вершине узнал я богиню.

Тогда один за другим я начал снимать покровы. На просеке, размахивая руками. В долине, где я возвестил о ней петуху. В городе она бежала среди колоколен и куполов, и я, словно нищий на мраморных набережных, гнался за нею.

На верхней дороге, близ лавровой рощи, я ее окутал покровами вновь и на миг почувствовал ее огромное тело. Заря и ребенок упали к подножию рощи.

При пробужденье был полдень».

Следы бодлеровских Crépuscule du matin («Сумерки утра») могут также означать реальный путь – Форен переехал в новую студию в отеле Лозен на тихом острове Сен-Луи. Рембо определенно навещал его там. Именно в отеле Лозен (или Пимодан) жил в молодости Бодлер и, как было известно Рембо, присутствовал на заседаниях Клуба гашишистов[346]. В гранд-салоне с его живописными панно и золочеными потолками Бальзак, Готье и Бодлер под наблюдением врача исследовали искусственный рай гашиша, приправленного опием.