подстрекательством к дезертирству или с определенными контрреволюционными планами»[861]. В 1921 г. количество расстрелов за дезертирство шло на спад: 81 случай в январе и 40 в феврале (см. Приложение 11). Подавление Кронштадтского восстания, ход «малой Гражданской войны» внес известные коррективы в эту динамику. Символичным является приказание военкома Северной группы войск 7-й армии Е. И. Вегера на совещании 15 марта 1921 г.: «Трибуналу и Комдезертиру не стесняться с расстрелами…»[862]

Относительно целесообразности применения высшей меры наказания за дезертирство приведем мнение Кассационного трибунала ВЦИК, высказанного в послании ко всем трибуналам, действующим вне военной зоны. Трибуналам предлагалось применять расстрелы в тылу «…только лишь в случаях исключительной злостности дезертирства, когда таковое сопряжено с активным бандитизмом, со злостным и сознательным подстрекательством к дезертирству или с определенными контрреволюционными планами»[863]. Общий тон инструктажа сводился к тому, что в руках у трибуналов и так есть возможность вынесения ряда серьезных наказаний, помимо расстрела.

Приказ ВЧК № 54 от 18 марта 1920 г. «О порядке применения Ревтрибуналами высшей меры наказания» определил, что «только наиболее тяжкие виды дезертирства и саморанения» могут караться расстрелом. Прочие типы дезертирства, «приближающиеся по своему значению к общим случаям нарушения дисциплины», не требовали столь суровых репрессивных мер[864]. Тем не менее распространенной стала точка зренияо том, что дезертиры, «невзирая ни на что, расстреливались все»[865]. Сюда же можно отнести явные натяжки исследователя О. Б. Будницкого: «Большевики сурово расправлялись с дезертирами: их расстреливали, конфисковывали имущество… избивали, а то и расстреливали родственников»[866]. Сразу несколько ошибок содержится в следующем утверждении В. В. Галина: «Схожесть проблемы привела к тому, что меры по борьбе с дезертирством у большевиков, Временного правительства, Белого движения и даже в рекомендациях союзников не отличаются большим разнообразием: самая распространенная и наиболее широко применяемая – расстрел»[867]. Приведенные мнения не слишком разнятся с характеристикой Красной армии из пропагандистских бюллетеней белых 1919 г.: «Дезертирство громадное. Борьба с ним – исключительно расстрелы…»[868] Гораздо более корректен и близок к истине взгляд А. Улама, писавшего, что, как правило, дезертирам предоставлялась возможность вновь вступить в ряды Красной армии, и лишь неисправимых дезертиров расстреливали[869].

В качестве примеров «зверств большевиков» в отношении дезертиров приведем следующие случаи из практики Псковской ГКД. Дезертиры Александров и Нилов Опочецкого уезда принимали участие в «наступлении бандитов [на] Елинский Волвоенкомат… в разграблении его; участвовали в этих бандах, будучи вооружены винтовкой, и неоднократно дезертирствовали с рядов Красной Армии»[870]. За подобный набор преступлений они удостоились лишь десяти лет лишения свободы с общественными работами. Последующие амнистии в разы сократили это наказание. 24 марта 1921 г. был судим уроженец Псковского уезда «неуловимый дезертир» Федор Голубев. Он еще летом 1919 г. ушел с позиции, при занятии местности белыми поступил к ним на службу, далее при возвращении красных сумел устроиться в санитарный поезд, «с какового опять дезертировал», после чего дважды был пойман и оба раза бежал, скрывался в лесу. Голубев был осужден всего на три года лишения свободы с применением принудительных работ, вскоре срок был уменьшен до одного года[871].

Практиковался и так называемый «условный расстрел» на период от трех месяцев: бывшие дезертиры на фронте должны были доказать, что достойны освобождения от смертной казни. Вот как описывал данное наказание один из представителей русской эмиграции: «Буржуазные криминалисты для смягчения карательной системы придумали институт условного осуждения. Вся мера регресса, который являет собою советская власть, определяется изобретенным недавно гуманными большевистскими судьями – новым видом наказания… Под условным расстрелом, в сумеречном между жизнью и смертью состоянии живет теперь вся Россия… Она вошла в домашний обиход…»[872] На Северо-Западе эта практика не получила широкого распространения, так, за февраль – декабрь 1919 г. по Псковской губернии к условному расстрелу было приговорено 94 дезертира[873]. Высшая мера наказания дезертиру Корзухину (май 1919 г., 6-я дивизия 7-й армии) была заменена условным расстрелом после того, как красноармейцы его полка попросили «если можно, не расстреливать его, а отдать нам», ручаясь за него и обещая исправить[874].

Это наказание вряд ли способно было обратить злостных дезертиров-рецидивистов. В сентябре 1919 г. Петроградская ГКД приговорила к расстрелу дезертира Г. Логгинова, который «бежал из части и мест заключения четыре раза», за что получил условный расстрел, но вновь попытался бежать при отправке на фронт[875]. Из секретной сводки ВЧК за октябрь 1920 г. следует, что по Петроградской губернии на 30 случаев расстрела за дезертирство не было ни одного приговора к условному расстрелу, тогда как в Московской губернии на 11 случаев применения высшей меры наказания пришлось 358 условных расстрелов[876]. Против применения условных расстрелов как эффективной и полезной меры «революционной репрессии» высказывался председатель ВРТ Республики К. Х. Данишевский[877]. В конце концов применение условных расстрелов было объявлено Кассационным трибуналом ВЦИК мерой совершенно недопустимой[878]

Тюремные сроки за дезертирство в основном были незначительны. На начало 1920 г. в Новгородском исправительном доме все 33 заключенных дезертира были осуждены на срок от двух месяцев до полутора лет, причем большинство были обвинены в неоднократном дезертирстве и «упорном уклонении» от военной службы[879]. Длительные сроки заключения постоянно сокращались. Применялся и неопределенный во временном отношении приговор: «до окончания гражданской войны».

В ряде губерний, например Орловской и Тульской, очень широко использовалось и считалось весьма эффективным способом возвращения сбежавших взятие заложников из семей дезертиров[880]. Информация о применении этого метода борьбы встречается по большей части в документах о первых месяцах работы комдезертир. Так, по Островскому уезду за 18 февраля – 29 марта 1919 г. было арестовано 82 «лица (в виде заложников)»[881]. В целом же немногие установленные случаи на материалах Северо-Запада носят скорее характер экспрессивных действий на местном уровне. Использование заложничества как меры наказания и побуждения к добровольной явке было личной инициативой отдельных работников комдезертир, исполкомов. Исследователь В. В. Никулин отмечал, что заложничество не регламентировалось никакими нормативными документами и процедура взятия в заложники зависела исключительно от местных властей[882]. Простор для творчества был и в том, кого именно из родственников возможно брать в заложники за дезертира.

Практика вынесения приговоров по делам дезертиров, как правило, отталкивалась от нужд и проблем конкретного времени и места: остроты дезертирского вопроса, проведения агитационной кампании, репрессий к неявившимся после окончания «недель», близости фронта, потребности армии в пополнении. Отягчающими вину обстоятельствами были сопротивление при аресте, наличие оружия, попытка перейти границу, наличие фальшивых документов. Облегчающими даже для злостных дезертиров могли стать «малосознательность», «темнота»,