у них были глаза, если бы они могли считать минуты, то лучше было бы опускать топор сразу. Но поленья считать не умеют.

Садовник. А ты не слыхал, как говорят про людей в Малаге?

Гойя. Про людей?

Садовник. Там говорят: человек – это полено с девятью дырками!

Гойя (считает дырки). Добыл риса сегодня?

Садовник. Нет, не вышло. Французы перед отступлением все прибрали, а что не взяли французы, разграбили англичане. А может, никто не хочет ничего нам больше продавать. Спросишь – а они смотрят так, что страшно становится. Если интересуешься моим мнением, дон Франсиско, то пора нам спрятаться в каком-нибудь убежище. Я про это раньше молчал только из-за болезни доньи Жозефы. А так-то я знаю место, куда можно уйти.

Гойя как будто не слышит. Садовник пишет на листе бумаги: «Убежище?»

Гойя. Нам совершенно не о чем беспокоиться. Я уже предложил свои услуги победителям. Завоевателям нужны живописцы и скульпторы, не забывай об этом. Победа эфемерна – как звуки музыки. А картины с триумфом победителей – все равно что свадебные картины, только без невесты. Точнее, так: триумф и есть их невеста. Уж не знаю отчего, но так всегда было в истории. Отчего-то они хотят видеть свои гребаные портреты вместе со своей невидимой невестой. А я портреты пишу, как никто в мире не напишет. У меня слабость к победителям – особенно к их воротникам, сапогам и всему победоносному гардеробу. Мне кажется, мы все задуманы триумфаторами. Еще до всякой судьбы мы были детьми триумфа. Все мы чада эякуляции.

Входит Доктор.

Доктор. Тебя хочет видеть твоя жена. Говорит, ей надо еще кое-что сказать мужу. (Быстро уходит.)

Гойя. Скоро я напишу герцога Веллингтона. Он настаивает на конном портрете.

Садовник. А вот дон Федерико уже скрылся в убежище.

Гойя. А когда Возлюбленный Шлюхи вернется и усядется на наш трон, я напишу и его – рука сжимает эфес шпаги, под мышкой треуголка. А если он откажется мне позировать, напишу его по памяти. (Смотрит в зеркало.) Меня простят.

Садовник. Прачка говорит, что ты не так уж и глух. Звон реалов в кошельке ты слышишь. По этому звуку, говорит, он и узнаёт, когда пора переметнуться.

Гойя. Меня простят.

Входит Доктор.

Доктор. Мне очень жаль, дон Франсиско, но ты опоздал. Твоя жена умерла.

Гойя (опускается на колени). Даже моя жена меня простит. (Остается коленопреклоненным, с опущенной головой. Еле слышный звук морского прибоя. Внезапно встает.) Если бы люди не прощали! (Берется за веревку обеими руками и идет вдоль нее, как человек, попавший в шторм.) Знаете ли вы, сколько всего не подлежит прощению? Знаете ли вы, что есть поступки, которые никогда нельзя простить? Их никто не видит. Даже Бог.

Звук моря становится громче.

Преступники скрывают свои черные дела и от себя, и от других посредством слов. Они поносят своих жертв, навешивают на них ярлыки и без конца повторяют свои россказни. Все творится при помощи проклятий, оскорблений, шепота, речей и пересудов. Дьявол орудует словами. И ничего другого ему не нужно. Он просто раздает слова – невинной работой языка, нёба и голосовых связок, и люди своими разговорами доводят себя до злодеяний, а затем с помощью тех же слов и тех же коварных чисел прячут содеянное, и оно забывается. А что забыто, то и прощено. (Подходит к гравюре.) Но то, что вырезано, не прощает. (Опускается на колени.) Не прости нам, Господи. Дай узреть непрощаемое, дабы мы не смогли забыть. (Кое-как поднимается на ноги и уходит туда же, откуда входил Доктор.) Прости меня, Жозефа, прости…

Акт 3

Раннее весеннее утро (1827/28 год). Солнце. Сад в доме Гойи в Бордо. (Обстановка почти идентична той, что была в сцене на кладбище.)

Садовник, стоя на лесенке, обрезает виноградную лозу на стене. Входит Гойя (ему уже за восемьдесят), с палочкой, в сопровождении Федерико (того же возраста).

Гойя (показывает). Там щегол. Там, на миндальном дереве. Видишь?

Федерико. Я каждое утро повторяю тебе, дон Франсиско: глаза у меня уже не те.

Старики стоят неподвижно. Гойя подражает пению щегла.

Гойя. Вот как поет щегол.

Федерико. Что нынче пишешь?

Гойя. Два века назад в Амстердаме голландец нарисовал щегла.

Федерико (кричит). Как твоя новая картина?

Гойя. Небо за головой не получается. Раньше никогда такого не бывало.

Федерико. Французское небо другое, не как в Испании. Погляди-ка. Молочное. Французские булки тоже другие. С годами, как ни печально, я все чаще замечаю, что становлюсь жадным.

Федерико вынимает из кармана бриошь, протягивает половину Гойе. Оба садятся.

Гойя. Правильно я услышал – ты сказал: «С годами, как ни печально, я все чаще замечаю, что становлюсь жадным»?

Федерико крошит булку птицам.

Сегодня я спал получше. Без снов. Вот почему я еще спал, когда ты пришел.

Федерико. Это не важно. Мне есть о чем подумать… Тут, в Бордо, появились шпионы инквизиции. Верно говорю. Дон Тибурсио больше не хочет давать нам денег на газету.

Гойя. Какую газету?

Федерико. Нашу газету, на испанском. Которую я издаю.

Гойя. Я сделаю для тебя литографию.

Федерико. А причина может быть только одна: они пригрозили, что доберутся до семьи дона Тибурсио в Валенсии. А мы уже три сотни задолжали типографу.

Гойя. Скоро эмигрантских газет в мире будет больше, чем звезд на небе.

Федерико. Нужно всего три сотни – заплатить типографу.

Гойя. Мои литографии никто не покупает. Люди не хотят знать правду. Им подавай цвет да стерео… Какие вести с родины? Что нового?

Федерико. Нового? Мрак Средневековья. Конституция аннулирована. Мысль в оковах. Людей хватают прямо на улице. Пытки. Электрошокеры. Подземные гаражи. Разгул террора. И обо всем этом я говорю тебе каждое утро, мой друг. Принесет ли кто-нибудь другие вести? Новое, Пако, состоит в том, что мы уже живем в будущем. Но не в том, за которое воевали и умирали. А в том, которое нам подсунули гиганты… Вот и все новости. Будет ли когда-либо иначе?

Гойя. Если ты помолчишь немного, я посвищу соловьем.

Федерико. Если бы я не знал тебя так хорошо, Лягушатник, я бы решил, что ты совсем спятил.

Гойя. Тогда не задавай дурацких вопросов, вроде «Принесет ли кто-нибудь другие вести?».

Федерико. Так ты меня слышал?

Гойя. Разумеется, нет!

Федерико. Всюду реставрация прошлого.