безнадежно молчала. Я не стал в темноте ковыряться в ее внутренностях и вместо этого наколол на ночь несколько охапок дров, тем более что к вечеру с севера потянуло резким холодком и в нашем недостроенном жилище сразу обнаружилось множество слабых щелеватых мест, которые я запланировал завтра же подчистую ликвидировать. Впрочем, печка пока довольно сносно справлялась со своими отопительными обязанностями, а новая крепкая, хотя и несколько тяжеловатая дверь надежно отгородила меня от намечавшегося погодного ненастья.

Еще раз помянув недобрым словом росомаху за украденного глухаря, я приступил к довольно скромному ужину, главной составляющей которого был крепко заваренный чай, банка сгущенки и большой ломоть пока еще не зачерствевшего хлеба.

Может быть, от усталости, накопленной за последние дни и особенно часы, я впал в полудремотное состояние, в котором, как это иногда случается с привязавшейся мелодией, раз за разом мысленно прокручивал не дававшую мне покоя идею, безнадежно пытаясь приспособить ее к одному из фрагментов рассказа Рыжего, в котором он признавался в своем неотвязном желании понять, что же все-таки здесь происходит. Казалось бы, какое до этого дело неприкаянному бичаре, нанятому за мизерную пайку присутствовать при чужом интересе в опасном и загадочном месте, которое, как он говорил, напоминает ему гибельный «шепот звезд». Бежать бы ему от этого шепота подальше, а его неодолимо тянет сюда. Хочется ему, видите ли, разобраться, Бог или черт управляет непонятками этих мест. Уже только один факт этого его интереса способен привести в изумление. Кстати, Арсений, кажется, тоже писал о Боге и черте, одновременно заявляющих свои права на здешние окрестности. Странное совпадение. И вот именно эта идея и не давала мне сейчас покоя. Я был уверен, что все, что произошло сегодня, к Богу не имело ни малейшего отношения. Поэтому не стоило поддаваться на уловки и подначки его антипода то ли в виде местных духов-аборигенов, то ли в виде вполне конкретных представителей homo sapiens, рыскающих окрест в поисках суперфарта. И тем, и другим я, судя по всему, или очень мешал, или они собирались использовать мое присутствие в только им ведомых целях. А вот фиг вам! Буду лучше советоваться с Богом. Просто нет у меня пока другого выхода, кроме как поверить в то, что все в конце концов будет хорошо.

Тетя Вера усыновила меня после смерти матери. Мне было тогда десять лет, и я впервые задал ей вопрос, который раньше почему-то боялся задать матери:

– Где мой папа?

Тетя Вера раздраженно отодвинула от себя чашку с чаем, и на белоснежной скатерти стало медленно расплываться большое рыжее пятно. Это пятно и ее нескорый ответ навсегда отложились в моем сознании ощущением чего-то непоправимого.

– Отец, конечно, у тебя был, и с этим ничего не поделаешь, – каким-то не своим, холодным голосом наконец ответила тетя Вера. – Рано или поздно ты обязательно задал бы мне этот вопрос, и мне пришлось бы на него отвечать. Не скрою, мне неприятно говорить о нем. Легче было бы ответить, что его не было вообще. Или сказать, что он умер. Это избавило бы и тебя, и меня от лишних переживаний. Но он, к сожалению, жив.

– Почему «к сожалению»?

– Потому что такие, как он, жить не должны. Нина умерла из-за него. Не болезнь, а из-за него. Она все время ждала, что он…

Тетя Вера всхлипнула, но сдержалась и прикусила губу. Потом несколько раз перекрестилась, словно испрашивая прощение, и тихо сказала:

– Я, конечно, не могу заставить тебя не думать о нем. Просто помни – Бог никогда не будет с тем, кто бросает своего ребенка, и ни разу, слышишь, ни разу не вспоминает о нем. Даже сейчас. Поэтому пусть его просто не будет. Постарайся это понять и смириться. Бог тебя защитит.

– Ты веришь в Бога? – удивленно спросила меня Тамара через несколько недель после нашего знакомства.

– Почему это тебя удивляет? – ответил я вопросом на вопрос, неприятно задетый насмешкой, прозвучавшей в ее голосе.

– Университет, третий курс биологического. А потом, извини меня, окружающая действительность. Она давно должна лишить тебя иллюзий, что существует какая-то высшая справедливость. Если бы она существовала…

– Договаривай.

– Сейчас каждому дураку понятно, что ее нет, не было и быть не может. Так уж устроилось человечество. Для подавляющего большинства людей высшей справедливостью является целесообразность. А целесообразность это прежде всего польза. Что полезно, то и справедливо.

Она была неглупой девчонкой. И слишком красивой, чтобы предположить наличие размышлений над сложными мировоззренческими вопросами. Но, оказывается, она очень даже всерьез задумывалась над ними. И делала свои выводы.

– Какие-то квакерские доводы. Не находишь?

– Поэтому они и живут намного лучше нас.

– Целесообразнее?

– Умнее. А мы все за химерами какими-то гоняемся.

– Кто гоняется? Оглянись.

– Я имела в виду не их, а тебя. Зачем тебе все это? Тайга, тундра, глушь, птички какие-то. Они давным-давно все подсчитаны и описаны. Ни малейшей перспективы. Здоровый мужик, мог бы горы свернуть. Я родителям стесняюсь говорить, чем ты занимаешься. Вернее, собираешься заняться. Боюсь, они не поймут.

– То, что ты называешь «птичками», – природа. И загадок в ней намного больше, чем подсчитанного и описанного. И мне очень интересно их разгадывать. Будет от этого какая-нибудь польза? Для меня, может быть, нет. Для человечества – когда-нибудь.

– Хорошо, согласна. Какая-то космическая энергия существует. Может быть, даже разумная. А вот Бога нет.

– Для тебя нет, для меня есть.

– Забудем. Проводи меня вон до того дома и поцелуй на прощанье.

– Почему на прощанье? – спросил я, смутно предчувствуя, что прощанье, кажется, действительно не за горами.

– Ну, так говорят. Не скажешь же – «поцелуй до следующего свиданья».

Это был один из многих наших разговоров на подобные темы. Скоро я заметил, что ей скучно со мной. Встречи становились все реже. Когда я вернулся с последней практики, она уже была с другим.

– Слава богу! – сказала тетя Вера. – Та, которая будет с тобой, должна уметь ждать и понимать. А где они сейчас такие? Все спешат жить. И не просто жить, а жить хорошо. Не прилагая для этого никаких особенных усилий. Для таких ожидание невыносимо. И прощать они не умеют. Подозреваю, что и любить не умеют. Любовь редкий дар, и дается он очень немногим. Предвижу, что быть тебе бирюком-одиночкой всю оставшуюся жизнь. Видимо, это твоя судьба. Как у матери. Как у меня…

Кажется, именно тогда я решил, что любви у меня действительно не будет.

Неожиданный звук тонким надоедливым жужжанием исподволь вторгся в звуки ветра, посвистывающего в незаделанных щелях, в потрескивание