После меня выступала Таня Верба. Пела. Очень хорошо пела. И хлопали ей не меньше, чем мне. Потом Виталик Дьяченко читал стихи. И ему тоже аплодировали.

А потом Спасокукоцкий с Кукуевицким показали акробатический этюд. Правда, не совсем удачно. Спасокукоцкий взобрался Кукуевицкому на плечи, а тот не выдержал и упал. И Спасокукоцкий шлёпнулся на пол. Однако они не растерялись, а сделали вид, будто так и надо, вроде бы это был шуточный этюд.

А потом начали говорить, кто кем будет.

Ну, Сурен, Таня Верба и Виталик Дьяченко, понятное дело, артистами. Меня как-то по инерции тоже в артисты записали. Я не стал слишком сопротивляться, пусть записывают: клоуны же – артисты.

Игорь Дмитруха сказал, что он, наверное, будет пограничником, начальником заставы.

Валера Галушкинский ещё с детского сада мечтает стать капитаном дальнего плавания.

Спасокукоцкий с Кукуевицким собрались в космос, они не сомневались, что станут космонавтами. Невысокие, крепкие, спортом занимаются – как раз то, что нужно.

Лёня Монькин увлекался филателией, то есть коллекционированием марок, и потому решил связать свою жизнь с магазином «Филателия» – хотел быть директором этого магазина.

Тут Александр Иванович, наш учитель труда, не выдержал:

– Ты смотри! Одни артисты и космонавты! Ещё и директор! И ни одного тебе рабочего. А кто же вас, артисты, будет кормить и одевать? Да и в космос вас же ещё запустить надо. Кто же это будет делать? А? Ну, артисты!..

Все опустили глаза. Действительно, вышло как-то не очень.

Время так быстро пролетело, что мы и опомниться не успели, как надо уже было ехать к Бондаренко за родителями Сурена и за вещами, а потом в аэропорт «Борисполь». Ехали тем же студийным автобусом. Все решили провожать Сурена в аэропорт. Только несколько учеников, у которых были уважительные причины, а также Ольга Степановна и Ирина Владимировна, которые куда-то спешили, по дороге вышли.

Когда в автобус подсели семья Бондаренко и родители Сурена, стало ещё веселее и прибавилось шума. Всю дорогу папа Сурена и Бондаренко обнимались друг с другом и с режиссёром Виктором Михайловичем и несколько раз пытались петь. Но ни одной песни так и не спели.

Таких шумных проводов «Борисполь», вероятно, давно не видел и не слышал.

– Тише! Тише! Мы не услышим, как объявят посадку на наш самолёт! – время от времени вскрикивала Лина Митрофановна. Она почему-то считала себя ответственной за проводы.

И вот, когда наконец объявили посадку на самолёт Киев-Ереван и все бросились поспешно обниматься, Сурен вдруг подошёл ко мне, обнял за шею и горячо зашептал прямо в ухо:

– Степанян! Чтобы ты знал! Муха по-армянски – чанч! Понимаешь? Чанч! Только пока что – тс-с-с!.. Никому!

Я раскрыл рот, но… не смог и не успел ничего сказать. Сурен уже бежал к родителям, которые махали ему из очереди, которая двигалась сквозь узкую дверь на лётное поле.

– Что? Что он тебе сказал? – бросились ко мне Спасокукоцкий с Кукуевицким и Галушкинский.

– Ничего… особенного… Сказал, что я хороший парень и вы должны хорошо ко мне относиться. Вот!

– Хи-хи! – засмеялся Галушкинский.

Спасокукоцкий с Кукуевицким засмеялись тоже. Но добродушно, незлобно.

Времена насмешек надо мной закончились.

В душе моей беспорядок, хаос.

Разные, противоречивые мысли и чувства громоздятся, перебивают друг друга и путаются.

Я не могу ещё опомниться от радостного потрясения на киностудии, когда мой шестой «Б» наконец признал меня, принял в свою дружную семью и из затравленного Мухи я превратился чуть ли не в героя, которому все аплодируют и кричат «молодец!».

Но всё-таки – нет! Герой не я. Герой – всё-таки Сурен! Сурен! Суренчик! Надо же! Такое придумать: вроде бы Сурен по-армянски – муха. И только для того придумать, чтобы мальчишки перестали меня дразнить. Смог бы я так сделать? Наверное, просто не сообразил бы. А почему? Потому что много думаю о себе, думаю только о себе, о своих переживаниях. Ведь всё это время, все эти почти два месяца я мечтал лишь о том, чтобы утвердиться в новом классе, победить ребят, которые насмехались надо мной, утереть им нос. А временами, чего греха таить, разве не подумывал я даже о том, чтобы отомстить им? Подумывал. Ой, подумывал! Чего только я им мысленно не желал, даже вспомнить стыдно.

И, честно признаюсь, мне так хотелось раскрыть секрет этого веселящего зелья, смех-травы – для себя. Только для себя! Чтобы смеяться им всем в лицо, чтобы никакие их насмешки не могли выбить меня из колеи, чтобы, наоборот, я над всеми ими мог сколько угодно подшучивать и смеяться.

И опять передо мной возникает образ Чака, удивительного старичка Чака, старого клоуна. И сердце моё щемит и сжимается.

Он так попрощался со мной три дня назад, как прощаются навсегда. Выходит, я его уже больше не увижу? Не услышу его хрипловатого голоса, не загляну в его голубые глаза, чтобы прочитать в них тайну (без которой, как он говорит, человек не может жить)? Никогда не отправлюсь с ним в прошлое в поисках смех-травы? Мне почему-то неприятно даже думать теперь об этой смех-траве, но…

И опять телефон зазвонил так внезапно, что я вздрогнул.

– Стёпа?

– Ой! Это вы?! А я только что думал о вас! Серьёзно! Честное слово!.

– А я о тебе. Вот видишь, как у нас синхронно вышло, видишь… – голос Чака был такой мягкий и приветливый, как будто мы расстались с ним не три дня, а по крайней мере три месяца назад.

– А как ваше здоровье?

– Да ничего… Скриплю ещё, как старая телега. Вот звоню тебе из автомата. Я здесь в парке Примакова гуляю, над Днепром. От тебя недалеко. Если ты не очень занят и имеешь желание, приходи – вместе погуляем немного.

– Сейчас! Сейчас приду! Вы где там будете?

– Возле центральной клумбы, на скамейке. Ну, до встречи!

– Ага!

Это было что-то совершенно фантастическое. Я думал о нём, грустил, что больше его не увижу, и вдруг – он позвонил.

Можно было проехать две остановки на троллейбусе, но мне показалось, что троллейбусом будет дольше – пока его дождешься, а потом он ещё на остановке остановится, да и едет на этом отрезке медленно.

Я побежал бегом. Я вообще люблю бегать. Я быстрый. «Как будто наскипидаренный», – говорит дед Грицько.