Ксения Николаевна выслушала внимательно, кивнула, где надо. Она уже своего Арнольдика знала. Польза от него должна быть. Внушительный, известный, кому ж тогда ходить по богоугодным заведениям, подарки разносить. Такой белую руку на лоб положит, прохлада от нее и больному легче. Тем более, что самому и самому Арнольду Петровичу хотелось.

И еще волновало Ксению Николаевну. Лежала старушка в тринадцатой палате. Суеверия — пустяк, но когда к ним относишься именно, как к пустяку, а старушка верила и тринадцатого опасалась. И надо же, чтобы именно ее в тринадцатую. А тут — здоровье, с этим не шутят. Дочь просила, но робко, заикнулась, ее оборвали, говорят, если все начнут выбирать, а сейчас отпуска. Как это причем отпуска? Короче, какие у вас претензии? У нас, если хотите, есть приказ, после семидесяти вообще не держать. А мы держим. Так что лежите тихо.

Ксения Николаевна волновалась, ожидала увидеть хуже, а старушка ничего, кашку при них поела, за руку Ксению Николаевну ухватила. Они сока разного принесли, чтобы твердого не жевать. По руке и определилось, немного силы, но есть, не расслабленная, а в таком возрасте — это главное желание жить, не следовать покорно течению болезни. Как она только ходит, без глаз, в туалет как, а водят, водят, люди всегда помогут. Гладила руку Ксении Николаевны. Она Арнольда Петровича представила. Старушка говорит: не знала, что он придет, а про тебя знала, видела. — Спрашивай, спрашивай, — просила старушка. Кормют, а как же. Раньше голова кружит, кружит, теперь меньше. Только шумит… Арнольд Петрович сидел молча, но осматривался с любопытством, потом нагнулся к Ксении Николаевне и на ухо: — Как думаешь, инсульта нет? И кивнул удовлетворенно, что нет, какой инсульт, когда руку жмет. Отделение было почти пустым, лето, народ лечится неохотно, ходило еще несколько неврологических. От того и позволяли лежать, лечиться, нужно загрузить койки. Раз уж попала, думала Ксения Николаевна, нужно подлечить впрок, чего зря лежать. Врач, как раз забежала, молодая, меняются теперь, постоянных нет, отпуск. Ну, с временной и легче договориться, ей что. Витамины есть больничные, группа Б, кроме шестого, того нет, ну и ладно, можно капельницы продолжить, три сделали, еще три, вены хорошие. Ксения Николаевна записала, что нужно, очень удачно, у нее были связи в гуманитарной помощи, лекарства чуть просроченные, на грани, но для простых людей — находка, они еще два года полностью годные. Это им — нельзя, а нам — только лучше. Вообще, у Ксении Николаевны открылось особенное удивительное состояние, сразу от многих причин — и что делает она доброе дело, и бескорыстно, от души делает, и чувствует себя надежно, рядом надежный мужчина и с его стороны ощущает одобрение своего деятельного усердия, значит, понимает, а она — прямо, как сестра милосердия, в старомодной косынке с красным крестом, как раньше, не по мобилизации, а по зову сердца, именно потому, что иначе нельзя. Старушка лежала тихая, а потом высказалась. Я тут, доця (первый раз она так Ксению Николаевну назвала), смерть свою высматривала, рядышком была, а не встретились. Не бойся (тут рука ее еще крепче пожала руку Ксении Николаевны), просто лежу, а про себя смотрю, иду. Иду, и сама знаю, куда, встречайте. Вхожу в коридор, комнату, везде темно, я привычная, а там темень такая, будто комашка в кусок угля залезла и смотрит внутри. Чернее не бывает. Я знаю, здесь она должна быть, руками вожу, думаю: вот сейчас схватит. И весело мне, ищу, ищу, нет нигде. Я утомилась, дальше прошла, вдруг светит, будто на солнышко смотрю в самый светлый день, свет, и ничего, в темноте не знаешь, куда идти, а идешь, а тут встала, не могу ступить. Пошла назад, снова темно, пусто, потихоньку кровать свою нашла и забралась. Вот так сходила за смертью напрасно.

— Что, бабушка, может нет ее? — Спросил Арнольд Петрович. Он заинтересовался рассказом.

— Для всех — одна, а на каждого — своя. Я свою пока не нашла. Но рядом была, мимо прошла, а не встретила.

— Ну, теперь точно поправимся. — Сказала Ксения Николаевна и свободной рукой погладила старушку по голове. — Это вещий сон.

— Не сон. Как с тобой сейчас, так и тогда было. В полном уме лежала.

Собрались уходить, тем более подходил обед, когда из коридора крикнули, что в тринадцатую сейчас понесут. И тут же втащили штатив с капельницей. Пока сестра возилась, старушку усаживали, укладывали руку поудобнее, Ксения Николаевна нагнулась к самому уху. — Может, в другую палату перевести?

— А можно? Когда Господь определил. — А сама рукой дернула, так обрадовалась. — Вот, если бы…

— При чем здесь Господь? Мы тоже кое-что можем. — Сказал Арнольд Петрович самонадеянно. — В наших силах. — Встал, поправил на плечах халат. В рукава не вдевал и от того смотрелся еще внушительнее, точно — генерал в блиндаже, сейчас красным карандашом стрелу проведет, и все выйдет именно так, как он принял решение. Сестра попросила пересесть уважительно. Пора было уходить.

По дороге заглянули в соседние палаты, эта половина коридора была женская. Во всех места были, по одному, по два человека, зачем раскладывать, тем более в тринадцатую. В некоторых государствах вообще такого номера в медицинских учереждениях нет.

Заведующая отделением вышла, и сама Ксения Николаевна себе удивилась, чего она беспокоится, действительно, лежит и еще неделю пролежит, а там — домой. Ясно — пустяк, но тут Арнольд Петрович с ней не согласился. Он был взволнован рассказом о путешествии за смертью, это — подарок. Если больная просит, пусть, прихоть, но что жалко? Все равно лежит, места есть. А психологически — сильное облегчение, это ему ясно — режиссеру. И Арнольд Петрович настоял, дело так не оставлять.

В больницах есть такая официальная должность начмед. Если главный врач отвечает за все сразу, что происходит на введенном ему объекте, то начмед привязан именно и непосредственно к медицинской части — ее учет, статистика, планирование. Он начальник штаба, утром сводки ему на стол — кто умер, скольких за ночь скорая привезла, как с лекарствами — это к нему, весь лечебный процесс на нем — на начмеде. Он — интеллект, мозг, советчик, а часто и есть самое главное лицо. Пока главврач ездит в инстанции, а теперь и за границу наведывается за передовым опытом, пока заседает в районных, городских комиссиях, пока возводит новые корпуса, принимает передовое знамя (и сейчас еще сохранился этот полезный обычай), начмед ведет корабль. От него многое зависит. И уж точно — он главный профессионал, авторитет и в своей узкой специальности, но и в остальных успевает — и в реанимации, и в хирургии, и в травматологии, в общем, везде, где тяжело. Он и кровь выбьет для переливания, именно надмед и звонит, и с санитарной станцией ведет нелегкие переговоры, и с заведующим хозяйством поругается из-за перевозки, и городское начальство не побоится спросить — кого это вы нам направляете? На такой должности нужен тот самый талант, почти фокус, который, как чаша со змеей, представляет медицину — гореть и гореть, не сгорая. Если все эти моральные, интеллектуальные и просто физические нормативы собрать в одном месте и сложить, то как раз выйдет живой портрет начмеда Мирошкиной. И то будет бледно, на настоящее описание (маслом) не хватит красок. Приходила Мирошкина раньше, за час до пятиминутки, а уходила позже всех. Надевала реаниматорскую форму — белую рубашку и белые штаны, как военный лыжник, вешала на шею резиновую трубку — японский фонендоскоп, слышимость прекрасная, оружие жизни, поясок затягивала туго, уже в летах, а живота нет, какой живот (да вы что!), если все время в деле, на бегу и вперед, вперед. Худая она была, но никак не хилая, наоборот, жилистая, крепкая, ходила быстро, ступала не на полную ступню, а упруго — сначала на носок, а уже потом на всё остальное. И понеслась. То там, то здесь, везде. Пролетала. Больные расступались, среди врачей — почтение, но она любимчиков не выделяла. Потому, что а ля герр комм а ля герр (это по французски), никаких поводов для сплетен, кремень, а не женщина, вот пример — хирург — двадцать лет стажа, первая категория присел на краешек ее стола, была проверочка, но она выдержала, теперь он дважды стучит, пока войдет. Может, и с насмешечкой, но вряд ли. И какое ей дело. Место свое он знает. Дома — семья, она — не синий чулок, но легкомысленность — это точно не про нее. Как была, так и осталась борцом. Все силы — для дела. Теперь говорят, неэффективное руководство только вредит, чем больше пыла в него вкладываешь, тем этот вред больше. Про нее злейший враг такого не скажет. И врагов, собственно, нет. Ее стиль известен, если сказать одним словом — несгибаемость. Потому не любит просьб, протеже, обходных тропинок. Прикажите — сделает, пусть позвонят, представятся, она выполнит. Время трудное, как в обороне, нужно пережить. Кафе открыли в больничной пристройке, ее подпись была нужна, делайте, но учтите, для больных, для родственников, а не с улицы, и без сигарет, без алкоголя. Согласны? Она сама решила с санитарным надзором, всегда с ними проблемы. И работают. Если бы так всегда, но жизнь врачебная — она, как зебра, сегодня — белое, завтра — наоборот. Звонят теперь из правительства, каждый день, интересуются, случай безнадежный, но она сгоряча взялась, думала вытянет, могла отказаться, все аргументы были, чтобы отказаться, сами там запороли, пусть выкручиваются, а она — везите, те, конечно, рады стараться, ей лично — не нужно, но больнице — репутация, раз предложат, второй не станут, перевели, а теперь некуда отступать, каждый день на станцию звонит — кровь, кровь, везут, всю больницу можно обеспечить, а она все льет, льет, исход ясен, а остановиться, передумать — нет шанса, скажут — что же вы раньше? все это время? Врач — на то и врач, чтобы спасать. Вот как она сейчас, бежит, бежит по коридору, каблуки гнутся, некогда подбить, а на новые денег нет, другие, только и слышно, берут, обогащаются, она не такая, разогналась, кажется, притормози на повороте, но ждут, никак без нее и потому с разгона вписалась. Минута? Секунда каждая дорога. Стетоскоп уже готов, подлетает, загогулины в ушах, сразу и пульс, и сердце, и легкие, живот мягкий, болезненный, еще сама не отдышалась, а уже спасла. И так каждый день. А теперь, представьте, идут с пустыми просьбами, каково это. Только она разложилась, дала команду подобрать истории болезни за последние три года, опыт, опыт, не успеваешь набирать. Сейчас все новое везут, фирмы телефоны обрывают, препараты неслыханные, только деньги плати. Денег нет? Тогда вот тебе на испытания, гуманитарные, пусть глотают страдальцы бесплатно, а сама статейку в газету дай, по радио выступи. Жили мы не дай бог, а теперь появились пилюли фирмы Лола и жить стало лучше, жить стало веселее. Глядишь, и появится лишняя копейка. Но Мирошкина строга. Без диссертации трудно, то есть, считается, нужна степень, у них заведующие отделениями со степенью, и еще кафедры. Но консультантов она уважает далеко не всех. Защитил, уже старший научный сотрудник, доцент, а к больному не знает с какой стороны подойти, вчера одна на кровать села, прямо больной на ноги. Хорошо, что не сломала, и то, потому что нога в гипсе была. Все нужно предвидеть, она — практик, не собьешь.