И вот совпадение, вечером того же дня пришлось ехать к вокзалу на тринадцатом. Арнольд Петрович принюхался и прошел к водителю. — Можно ехать. — Сообщил он Ксении Николаевне. — Освятили сегодня с утра. — По православному? — Уточнила Ксения Николаевна. — А какому же? Другие на лимузинах давно ездят…

Дальше судьба старушки размыта во мраке. Полного мрака, конечно, нет, видят ее постоянно и там, и здесь, но как-то поспешно, как если взять книгу за корешок и дать страницам перешелестеть, перемелькать. Как будто вот она, а уже пролетела и при живой приходится питаться разговорами, расспросами в третьем лице. А так недолго и до легенды. По некоторым сведениям старушка выздоровела окончательно, даже помолодела, а на божий промысел доставляет ее теперь офицерская жена. Пока еще привыкает, стесняется, хоть чего стесняться, если муж третий месяц без зарплаты. Важно, однако, что навык остался с лучших времен, когда муж ее выводил подразделение на парад, а до того еще долго репетировал на плацу. Теперь и жене сгодилось, не нужно думать, что нет общего, главное как раз общее и есть — вера и пафос, как там, так и здесь.

Раньше можно было бы спросить у Ксении Николаевны. Но она переехала к Арнольду Петровичу, а в собственной квартире делает евроремонт, чтобы сдавать. Потому Ксения Николаевна не в курсе. Старшая девочка вышла за немца или еще собирается, но здесь не живет, младшая — немая, у нее не узнаешь. В общем, нет никого, мать их засела на даче, так и сидит, а старушка, как подводная лодка в крейсерском плавании, то всплывает, то отлеживается в таинственных местах, действует по собственному усмотрению и обстоятельствам. Цельных сведений о старушке потому и нет, что каждый занят своим, но по частям народ все видит, женщины на лавочке, паспортистка рядом живет. Алексей недавно наткнулся, увидел, может подтвердить, была жива. И, кроме того, что видел, узнал немало о том, что еще только вызревает, обсуждается исподволь — то ли будет, то ли нет. С давним знакомым, преподавателем духовной академии они как раз и наткнулись на старушку. Алексею хотелось знать взгляд своего спутника, способного увязать воедино очевидное с высшим, прояснить духовный смысл.

— Бог ее примет легко. Потерпеть недолго осталось.

— Подлечилась она. Но стоять трудно.

— Не о том я. Еще будет подмога. Святое дело сейчас делаем. Не может церковь в час неблагополучия в стороне остаться. Потому готовим обращение Владыки. Во всех храмах зачитают. Церковь объявит мучениками, кто достиг пенсионного возраста. При жизни прославят. Чем они питаются, как не Духом святым. Вот и выйдет утешение. На пенсию не проживут, и надежды такой нет, а что в житницах было, сбережения всякие под чистую выгребли. С книжек осыпалось, до последнего листика, потому, как учил Иисус, негоже земное копить. Ослушались при безбожниках. Теперь от нас придет благая весть. На небе и получат отдохновение.

— А остальные? Вон, инвалиды, им еще на лекарства нужно.

— Будет и им.

— А если кто здесь устроен?

— Есть такие? — Спутник Алексея удивился.

— Много. Чиновники, депутаты.

— А, эти… Фарисеи да саддукеи. Так они ж и посланы для испытания. Зато сами обращаются, открывают душу Господу. Как на службах стоят. Как на храмы жертвуют. И сами возводят, всё лучше, чем на острова вывозить. Душой к Богу тянутся постоянно, идут под Патриаршье благословение. При каждом особняке часовенка, и с лифтом бывает, на самом верху, чтобы ближе к Господу. Хоть и тут… э-эх, прости и помилуй, несовершенен еще человек.

— А как церковь различает? Кому когда?

— На этих же и полагаемся. При ЖЭКах списки составляют. Кому выплата по бедности, тот и наше благословение получает. Комиссию готовим, по канонизации жертв экономической реформы. Дело божеское. За прежних, кто в репрессиях отмучился, денно и нощно молимся, а нынешних кто помянет? Всю жизнь трудились — тут тебе целина, тут тебе космос, тут тебе химия, не хлебом единым. А теперь только хлебом и жив. Мучеников много. Ой, много. Аки душ возносящихся после большой битвы. Каждому свое, у бедных и заботы свои, не о теле пекутся, что о нем печься, когда одно лекарство больше стоит, чем вся пенсия, а о душе. К президенту Борису — хворому да убогому со всего мира светила слетались, сердечного лечить, а эти тихонько себе отходят и отходят. Зато с миром. Для того и послание готовим, чтобы не было задержек с Царствием Небесным. Пусть бабушка твоя потерпит, уже скоро. Сейчас с Ватиканом связались. Папа своим тоже дает благословление. И городу, и селу. Славянин, понимает. Так и поможем всем миром…

— Вы все-таки поспешите. — Попросил Алексей. — Осень, зима скоро, замерзать начнут. Послание кстати будет, каждый день важен.

Осень, действительно, пришла, на улице не простоишь, метро — лучшее место. Наши люди самые терпеливые — хоть в окопе, хоть в поле, у мартена, а теперь еще здесь, в тепленьком, как встанут, так и застынут на весь день, хоть пыль с них сдувай. Выстроились. как в музее английской мадам Тюссо, отливая восковой желтизной (свет тут такой в переходе), точь в точь королева — мать в свои девяносто или девяносто пять, и там простота, и у нас, неопределенность вечности в чертах, только у нас компания лучше, приличнее — ни одного злодея кругом, только скорбь и доброта, никого не топят в бочке с мальвазией, ни мальвазии этой нет, ни даже бочки, только Тэчер с виду и есть, победнее, правда, с пристрастием в лице к алкоголю, и неверно, что сыр бесплатный только в мышеловке, как наши умники подхватили. А вот и нет. Это у них все за деньги, за акции, а наши подадут и на сыр, из одного милосердия. Хоть и чопорный протестантизм проникает в нашу гущу, внедряется, вот, кажется, просит, согбенная, а, подойди поближе, она еще и работает, распространяет средство от тараканов импортное, не зря хлеб ест. Значит, чему-то мы у них научились, так ведь, говорят, и Рокфеллер с малого, в переходе начинал. Кому спички, кому крем черный для обуви, так свой миллион честно и нажил. Главное, как пастыри наставляют, терпеть и не роптать. Он и не роптал. На все воля Божья. Эх, если б только спешащая толпа двигалась помедленнее, если бы было время глянуть поспокойнее, поточнее, многое мы бы разглядели в этой экспозиции, как никак один народ. Вот и аккордеон, вальс на сопках Маньжурии. Небогато, а ведь как проникает в душу, как греет.

Как жить? Дело в том, что наяву правильный ответ не получишь, сколько книг не читай и не обращайся за советом. Не дадут совета. Потому, что ответ в себе самом. Представим, как создают творение из благородного материала, из дерева. Первым делом, кору с него снимают. И у нас та же кора озабоченности, суеты держит, облегает со всех сторон плотно, а закроешь глаза, уйдешь в сон, пронырнешь из — под панциря наружу и откроется сокровенное. Правда откроется, только во сне она и видна.

Вот так и Арнольд Петрович увидел.

Стоит наш город над вечной рекой, и, если смотреть с другого берега, самого города не видно, а вся панорама между водой и небом в плавных текучих горах. Ближе на склонах в осеннем свете — купола сверкающими россыпями, как горсти самородного золота среди облетевших ветвей. А дальше в глубине берега, если только над землей приподняться повыше, как отлетающая на зиму птица, заметна еще одна гора, прикрытая от прямого взгляда. Эта гора — Лысая, известнейшее в Европе место, жилище для ведьм. Нет для них границ, потому и карта одна на всю Европу, нас они не спрашивают, селятся, где хотят, шабашничают. Единственный город — Киев, где эти места соседствуют — пещеры с праведными мощами и обиталище нечистой силы. На Лысой горе были когда-то огромные артиллерийские склады, и плоская верхушка уставлена ровными рукотворными холмами — насыпями. Как-то они называются по военному, а мирные люди названия им так и не придумали. Все здесь давно густо заросло деревьями, тропки хоть вьются, но сами насыпи не потеряли свой многозначительный таинственный вид. Живут здесь бродячие собаки стаями, дичают, изучают человека заново, без былой привязанности. Густо растет омела, ветер треплет шапки в голых ветвях, как будто ждут они своих таинственных хозяев, а пока небо тускло светит сквозь ажур вязи. Все здесь настороженно, но сама настороженность эта не живая, сюиминутная. Так природа разговаривает со временем, без нас, и само забвение здесь, как бы в насмешку над куцей. обрывистой жизнью. Когда-то здесь казнили, а наша эпоха, оставила легкомысленный камень, обещание, что здесь организуют парк. Но нет здесь никакого парка, нет его, и не будет, потому что и днем ноги сами несут отсюда за пределы, а вечером и подавно. Собаки только воют. Заброшенное место, куда не следует ходить в темноте. Не почему, а просто так. И сама тьма здесь гуще. С берега эту гору можно засечь по современному ориентиру — высоченной полосатой трубе Института физики, говорят, что реакторной, вот она здесь кстати.