Однако именно в Соединенных Штатах этот тест впервые обрел славу, именно там были особенно напряженными его восхождение и последовавшее за ним падение в пропасть неоднозначных трактовок. Именно в США он глубже всего проник в массовую культуру и сыграл важную роль во многих исторических событиях ХХ века.

В Америке тест с самого начала был своеобразным «громоотводом». Что более надежно — сухие цифры или экспертное суждение? Или, может, вопрос нужно ставить так: чему мы должны доверять меньше? Ключевым предметом дебатов в американской социальной науке всегда было именно это, и в большей части американской жизни тоже. Доминирующей позицией, даже в начале XX века, было доверие к цифрам.

В американской психологии был широко распространен скептицизм по отношению к чему бы то ни было, что невозможно подтвердить четкими структурированными данными. В особенности после призывов изолировать или стерилизовать людей, признанных «слабоумными», психологи стали считать, что главное — не делать дикие выводы из результатов тестирования, а использовать «психометрию» — науку о количественных, объективно здравых и обоснованных мерах. Ведущие теории в психологии были поведенческими, фокусировавшимися на том, что люди в действительности делают, а не на загадочном внутреннем разуме, предположительно стоящем за их поступками.

Но там была и противостоящая традиция, подкрепленная импортированными из Европы идеями Фрейда и других философов. Ее ревнители не доверяли тому, что они считали холодной, сверхрациональной наукой. Психотерапевты, работавшие с людьми в запутанных ситуациях, часто обращались к идеям психоанализа — пусть иррациональным, но более сильным и убедительным, чем обычные логические аргументы. Они признавали, что объективное измерение имеет границы в том, что касается человеческой психологии.

Сегодня психиатры — обычно академические, «жесткие» ученые, в то время как психологи используют более «мягкие» методы терапии, однако в начале XX века ситуация выглядела в точности наоборот: психиатры фрейдистской школы подтрунивали над исследователями-психологами за то, что те «считают горошины», в то время как академические психологи пели осанну своей узколобой науке, противопоставляя ее фрейдистской мистике и прочим подходам, сопротивлявшимся объективному измерению.

И вот появились десять чернильных пятен. Был ли тест Роршаха настолько же научным и количественно точным, как проба крови, или же он давал результаты, открытые для творческой гуманистической интерпретации так же, как разговорная терапия? Было ли это наукой или искусством? Сам Роршах в 1921 году понял, что чернильный тест пытается усидеть на двух стульях, будучи слишком деликатным для ученых и слишком структурированным для психоаналитиков:

«Это является следствием существования двух разных подходов: психоанализа и академической исследовательской психологии. Это значит, что психологи-исследователи находят тест слишком психоаналитическим, а аналитики часто не понимают его, поскольку остаются прикованными к содержимому интерпретаций, не придавая значения формальному аспекту. Что, однако, имеет значение, так это то, что он работает: он выдает изумительно правильные диагнозы. Поэтому его ненавидят еще больше».

В любом случае Роршах недооценивал эту проблему, поскольку применение теста в психиатрии при диагностировании пациентов не имело никакого реального обоснования в психологии, никакой теории, которая объясняла бы, почему, скажем, интроверсия или экстраверсия производят ответ Движения или Цвета. Психологи не могли не смутиться из-за того, что психиатрам удавалось столь эффективно применять тест. Но говоря, что тест обречен на противоречивое отношение, приводящее даже к ненависти, Роршах был прав.

В отношениях двоих самых влиятельных последователей Роршаха в Америке со всей полнотой воплотился этот разрыв. Дэвид Леви, вернувшись из Швейцарии осенью 1927 года, где в течение года он работал с тестом Роршаха, стал главой Нью-Йоркского института детского медицинского надзора. В его коридорах он столкнулся с озадаченным студентом, который не мог найти тему для диссертации. Леви дал ему экземпляр «Психодиагностики» и эссе Роршаха 1922 года. Это был хороший совет.

Тем студентом был Сэмюэл Бек (1896–1980), уроженец Румынии, приехавший в Америку в 1903 году. Он настолько хорошо учился в школе, что уже в шестнадцать лет получил стипендию в Гарварде, в этом его биография пересекалась с биографией Леви. Когда заболел его отец, Бек вернулся в Кливленд, Огайо, чтобы поддерживать семью, работая репортером, что само по себе — хорошее подспорье в психологическом образовании: «Я видел лучших убийц, какие только могут быть в большом городе, лучших воров, бутлегеров и казнокрадов». После десяти лет реальной жизни он вернулся в Гарвард, который закончил в 1926 году, и отправился в Колумбийский университет Нью-Йорка, чтобы изучать психологию, желая «научным методом постигнуть, что такое человек».

Чернильный тест стал работой всей его жизни. Бек опубликовал первые американские статьи о Роршахе, начав в 1930 году («Тест Роршаха и диагностика личности»); защитил первую в Америке диссертацию по Роршаху в 1932 году и посетил в 1934–1935 годах Швейцарию, где подружился с Обергольцером и работал с ним.

Психоаналитиком в пару к психологу-исследователю Беку был Бруно Клопфер (1900–1971), немецкий еврей, склонный к импровизации и ниспровержению авторитетов, мятежный сын банкира. В детстве у него было ужасное зрение — причину недуга установить не удалось, — и это заставляло его «постоянно думать о вещах, которые он не мог увидеть с той же визуальной четкостью, как другие мальчики в школе». Отличный символизм для человека, который стал самым известным и пристрастным в Америке толкователем пятен Роршаха: он мог не видеть чего-то сам, но был способен убедить вас в том, что понимает, что видите вы.

Став кандидатом наук уже в 22 года, Клопфер более десяти лет проработал в берлинском аналоге американского детского надзора и получил обширный опыт в психоаналитической теории и феноменологии, философской методике, фокусирующейся на субъективном опыте. В течение пяти лет он вел популярную еженедельную радиопередачу, в которой слушателям давали советы по воспитанию детей, — новаторское шоу, где Клопфер сидел в студии и обсуждал проблемы слушателей. В 1933 году, когда его восьмилетний сын пришел из школы и спросил «Что такое еврей?» — мальчика избили, а директор сказал маленькому Клопферу, что помогать ему было нельзя, потому что он еврей, — Бруно ответил: «Я скажу тебе это на следующей неделе». К тому времени они уехали из страны.

Оставив сына в безопасности в закрытой английской школе, Бруно Клопфер при содействии Карла Юнга получил швейцарскую визу. Так он оказался на работе в цюрихском Психотехническом институте, где узнал о тесте Роршаха от ассистентки Элис Грабарски. Дважды в день он применял этот тест к швейцарцам, желающим устроиться на работу. В благодатной для бизнеса Швейцарии тест намного шире применялся для профессионального консультирования и в индустрии, чем в работе серьезных психологов. Клопфер нашел свою новую работу скучной. 4 июля 1934 года он приехал в Америку, став научным ассистентом антрополога из Колумбийского университета Франца Боаса. При всех его опыте и эрудиции, его зарплата составляла всего 556 долларов в год — около 10 000 сегодняшних долларов. Обнаружив, что жители Нью-Йорка жаждут узнать больше о Роршахе, он увидел в этом свой шанс.