Когда все кончилось, она встала, поправила юбки и спросила:

— Чай пить будете?

— Прости!

Пожала плечами, будто он сморозил глупость:

— Пироги с картохой и грибами подавать или с капустой кислой?

— С картохой, — просипел Александр Павлович.

Он ненавидел себя, дал слово, что подобное больше не повторится. Но повторилось уже через несколько дней, и потом два месяца регулярно повторялось.

Эти два месяца — пожалуй, лучшее время в его жизни. День был наполнен ожиданием свидания с Марфой — не мыслями и мечтами, оформленными словами, а сладким чувством предвкушения, которое нисколько не мешало работе. Напротив, утраивало силы.

Камышин спускался в полуподвал, где обитали Медведевы, играл с Петром в шахматы. Ни разу не выиграл у этого дебила, через слово гыгыкающего. Ближе к полуночи Петр уходил на смену в кочегарку. Митяй уже спал. Александр Павлович ложился в постель с Марфой. Ему не удалось растопить ее, расшевелить ласками. Марфа была покорна, но любые проявления нежности были ей явно противны. Иногда признавалась вслух: «Да что вы цалуете везде? Давайте уж по-человечески».

После финального аккорда, когда Камышину хотелось просто полежать рядом с ней, восстановив дыхание, играть с ее волосами, перебирать пальцы на руке и каждый целовать, бормотать милые глупости, Марфа тяготилась его присутствием, напоминала, что ей до свету вставать и печь разжигать.

— А мы еще разочек? — униженно просил Камышин.

— Только без глупостев, — позволяла Марфа.

Камышина угораздило влюбиться в простую деревенскую бабу. И баба эта, вместо того чтобы от счастья плавиться, гордиться, заноситься, сама одаривала его с барского плеча. Хотя кто здесь барин, без очков видно. Она допускала его в свое тело, в одно заветное женское место принимала его мужскую плоть, при этом не выказывала никакого чувственного наслаждения. В отличие от Камышина, который с ума сходил от сибирской амазонки. Она не допускала его в свое сердце, и когда он с юношеской беспомощностью спрашивал: «Но ты меня любишь? Я тебе нравлюсь?» — Марфа уходила от ответа: «Эт все барские слова да утехи, а я женшшина необразованная».

«Необразованная» Марфа однажды сразила Камышиных наповал.

Александр Павлович и Елена Григорьевна уже давно и часто ссорились в ее присутствии, не находя нужным скрывать свои истинные отношения.

Александр Павлович за завтраком уговаривал жену пойти с ним на именины какого-то начальника, где соберется партийная верхушка.

Елена Григорьевна сморщила носик:

— Они так скучны, пресны, неинтересны, пошлы!

— Зато все при власти, — отвечал Александр Павлович. — Ты ведь любишь тех, кто успешен. Ты не терпишь неудачников, какими бы причинами ни были вызваны их поражения.

— Да, не терплю! Неудачники унылы, занудливы и постоянно твердят о несправедливостях, учиненных по отношению к ним. И потом они мне кажутся… — Елена Григорьевна кокетливо повертела в воздухе пальчиками, подыскивая слово. — Они мне кажутся… заразными!

— Прям ни дать ни взять Бетси Тверская, — вдруг обронила Марфа, ставившая грязную посуду на поднос.

Камышины уставились на прислугу в немой оторопи.

— Вы читали «Анну Каренину»? — спросил Александр Павлович.

Марфа пожала плечами. Он уже знал этот жест — мол, чего о глупостях спрашивать, чего про безделицы толковать?

— Однажды, — Елена Григорьевна обратилась к мужу, — Марфа поправила поэта Безпамятного, когда он неверно процитировал Святое Писание.

— Энтот поэт хотел ваше пальто, Александр Павлович, умыкнуть, — не утерпела Марфа. — И кашне! В пальто уж руки совал, а кашне вокруг выи своей бесстыжей лихо намотал. Едва содрала с него. С тех пор прячу по середам вашу одёжу верхнюю на кухне. У нас в селе таких поэтов розгами принародно воспитывали. — Подхватив поднос, Марфа вышла из гостиной.

— Мы столько лет говорили о народе, о его самобытности, благе, сломали тысячи копий, высмолили вагоны папирос, — задумчиво произнес Александр Павлович, — но, по сути, свой народ не знали. А когда этот народ революционной волной вынесло на один с нами горизонт, стали зажимать носы — воняет.

— Народ в лице Марфы, в единичном варианте, я принять готова. Алекс! Я уже несколько минут держу папиросу, а ты не подносишь мне огонь.

— Извини! — Он чиркнул спичкой. — Мне кажется, что Марфа тебя любит больше, чем меня.

Вырвавшаяся фраза была глупой, детски ревнивой и выдавала Александра Павловича с головой, но Елену Григорьевну нисколько не насторожила.

— Конечно, Марфа меня обожает. А ты знаешь человека, который питал бы ко мне иные чувства? — жеманно скривилась она.

«Я! — хотелось воскликнуть Камышину. — Я давно тебя не обожаю!»

Он натянуто улыбнулся, как бы признавая ее сокрушительное очарование.

— Как-то я слишком много выпила, — продолжала Елена Григорьевна. — Ах, вино здесь преотвратительное!

— И нанюхалась порошка, которым тебя снабжает Сорока?

— Чуть-чуть. Не перебивай, пожалуйста! За чем-то отправилась на кухню. В голове сумбур. Там Марфа, женщина-гренадер, раскраснелась у плиты. Я к ней близко-близко подошла, погладила по плечам и по груди…

Камышин не сумел совладать с лицом, его перекорежило.

— О, не злись! — проворковала жена. — Нарушая все правила интриги, я тебе заранее скажу, что кончилось все невинно. Так слушай! «Я ведь вам нравлюсь?» — спрашиваю Марфу. Она — «дык, дык» свои, ты понимаешь. «А знаете, — говорю, — что случается связь не только между мужчиной и женщиной, но и между двумя женщинами?»

Камышину хотелось придушить жену, стиснуть пальцами ее хрупкую шейку и услышать хруст позвонков.

— И что же Марфа? — натянуто ровным голосом спросил Александр Павлович.

— Ах, как мило! Ты меня ревнуешь! Я думала, шекспировские страсти давно в прошлом, мой Отелло.

— И каков финал этой пошлой сцены? — повторил вопрос Камышин.

— Марфа сказала, что-де слышала про непотребства, которые с бабами в тюрьме случаются, но я-то и она-то не кандальницы! — колокольчато рассмеялась Елена Григорьевна.

Камышин встал, с шумом отодвинув стул. Вышел, ни слова не сказав.

Жена продолжала заливаться смехом.

Александр Павлович Камышин происходил из небогатых разночинцев. Отец — мелкий чиновник в провинциальной судебной палате, мать — из семьи дьякона заштатной церквушки. У них было семеро детей, четверо мальчиков, Александр — последний перед тремя девочками. Жили бедно, скудно, но приветливо, и атмосфера в семье была доброй, сердечной. Родители смысл жизни видели в детях, в их развитии, духовном и умственном. Возможно, поэтому таланты детей рано раскрылись, упрочились. Между собой братья и сестры были очень дружны, хотя не обходилось, конечно, без потасовок и мелких драк. Камышины-дети, потом подростки, были своего рода достопримечательностью их провинциального городка. Мальчики имели склонность к точным наукам и поступили в ремесленное училище (три старших брата) и в гимназию (Александр, самый способный) за казенный кошт. Девочки тяготели к естествознанию, литературе и музыке. В женской гимназии не было казенных мест, и девочки стирали белье в доме преподавателя музыки, оплачивая его уроки. Одно лето всей семьей трудились на сахарном заводе, чтобы заработать на пианино. Преподаватель естествознания давал девочкам уроки бесплатно. Стремление к знаниям было у младших Камышиных такой же потребностью, как необходимость дышать.