* * *

Однажды, вчитываясь в очередное распоряжение, доставленное из Курска, Ольга Ивановна пробормотала:

— Охматмлад — как вам нравится? Охрана материнства и младенчества! Хорошее начинание, разумные меры, но как назовут, так хоть стой, хоть падай. Это даже не эзопов язык, а выражения заик.

— Эзопов — как латынь? — спросила Нюраня.

Она преклонялась перед латынью — языком медицинской науки.

Выслушав про Эзопа, про иносказания, Нюраня задумала написать в Погорелово письмо, используя метод древнего баснописца. Несколько недель мысленно сочиняла. Адресовала Тусе — матери Прасковьи, себя назвала «той девкой что вам шанежки от матери сперла а потом вы свои принесли мать ими давиться заставила». Писала, что состоит при «анбулатории по месту своего судьбы призвания», и слезно просила поведать о родных и близких, а также «про самого могутного лучшего богатыря всех времен и народов». О Сталине уже говорили как о вожде всех времен и народов. Нюраня радовалась, найдя правильное эзоповское определение Максимки.

Получив письмо — событие нечастое, — прочитав и ничего не поняв, Туся перепугалась. Они привыкли бояться, отвыкли радоваться. Радость могла сглазить спокойствие и накликать новые беды.

Пришла с улицы дочь Катя, обнаружила мать, трясущуюся над листочком, забрала, прочитала, тоже ничего не поняла, ругнулась — теперь молодежь в словах была вольнее, чем прежде. После третьего или четвертого прочтения Катерина воскликнула:

— Дык это Нюраня! Я помню, как она шанежки нам принесла, а потом выяснилось, что ворованные. Ты у соседки муки заняла, напекла своих, пошла отдариваться. Анфиса Ивановна Турка в твои шанежки Нюраню носом тыкала и жрать заставляла. Нюраня голосила, давилась…

— Точно! Нюраня! Но чегой-то она пишет так, как будто ей дверью башку зашшимило?

— Тому, наверное, политические обстоятельства.

— Ага, — кивнула Туся.

И несколько часов, выполняя привычную домашнюю работу, думала, как правильнее будет поступить.

Отозвала вечером дочку в куть и зашептала:

— Возьмем грех на душу, Бог нас простит, не станем говорить Степану и Парасе про энто письмо.

— Почему же?

— Дык если бы Нюраня могла, разе она бы им лично прямо не написала? Сама говоришь — политически обстоятельства. Они заразны, хуже краснухи, всех свалят.

— Однак, ответить она-то просит!

— Ответим, також мудрено.

Мудреный ответ заставил их поругаться, помириться раз десять и растянулся на неделю. Туся, словоохотливая сказительница, и дочь ее, перенявшая от матери любовь к сказкам и былинам, устно могли бы про каждое действующее лицо, которое требовалось указать в письме, сочинить характеристику, но только доходило дело до писания, они терялись. Вольная речь — как полет птицы, письменная — как кузнечная ковка: неверно настучал молотком, не исправишь, застыло.

В итоге пришли к соглашению, что имен называть не будут и только изложат факты. На собраниях-диспутах в комсомольской организации секретарь, в которого Катя была тайно влюблена, призывал к порядку-регламенту ораторов: «Хватит горло драть! Излагайте факты!»

Особенно трудно далось начало письма, в котором по неписаным, но строгим законам следовало отдавать поклоны. Кому? Искрошились умами.

Коров доили, птицу загоняли, огород пололи, варили, пекли, дом или двор мели и все перекрикивались.

— Туркинская дочь? — предлагала Туся.

— Дык это сразу понятно! — фыркала Катя. — Анна, дочь Еремеева?

— Ышшо понятнее!

Перед их двором с повалившимся заплотом остановилась соседка:

— Про кого баете? Не про Нюраню Медведеву?

— Телочке имя подбираем, — быстро ответила Туся.

— Дык рано! До отелу-то еще полгода.

— Заранее теперь велено, — нашлась Катя. — Чтобы не было политически вредных имен.

— Осподь! — перекрестилась баба и потрусила прочь. — Храни нас Царица Небесная!

Стоило только упомянуть политику, у сельских баб отшибало способность мыслить трезво.

Имя телочке — это опять-таки воспоминание о Нюране-голубушке…

Отел и окот зимой — события долгожданные, волнительные, тревожные. Ночь-полночь хозяйка и домашние в хлев бегают смотреть, не началось ли. Теленочек, козочка или барашек новорожденные до ущемления сердца трогательные. Губошлепы, и все с лаской, с теплой лаской — лизать, сосать, чмокать… Имя телю или телочке придумывать детворе и молодежи очень нравилось.

В последний отел перед тем недобрым летом, которое подрубило Анфису Ивановну, Нюраня возьми да и скажи матери:

— Что у нас всё Зорьки да Пеструхи, Ночки да Маньки? Давайте дадим современное имя!

— Ну-т-ка? — ухмыльнулась Анфиса Ивановна.

— Коммунистка, например, или Большевичка.

— А, давай! — неожиданно легко согласилась Анфиса Ивановна. — Когда эта Комуниска подрастет да норов показывать станет, я ее прутом-то постегаю! А бычка Партеец наречем, через год прирежем, на мясо пустим.

Туся с дочерью поняли, что не сдвинутся с места, если не найдут Нюране определения. Измучились и обратились к ней в первых строках: «Девушка с шанежками». Далее пулеметной очередью излагались факты, мол, мать ваша взошла на костер и погибла вместе с домом, доктора— приживальщика еще ранее из револьвера птичьего имени варнак пристрелил, отец ваш, как сказывают, на этапе замерз, а у старшего брата вашего родился мальчик, также у среднего прибавление в количестве одного мальчика, а могутный богатырь вами интересуемый на Троицу женился. В конце шли поклоны и пожелания доброго здравия.

Туся, когда письмо было закончено, вздохнула облегченно, листок аккуратно сложила и в конверт запихнула, смочив клейный уголок языком.

Катя рыдала. От невозможности передать Нюране, что Максимка, обнаружив увоз любушки, умом повредился и волком выл, не стесняясь. Потом ребят сорганизовал в банду, в тайгу ушли, вознамерились убивать красноармейцев, что раскулачивание творят. Хорошо, Степану Медведеву про них сообщили. Степан с мужиками коммунарскими эту банду, не успевшую большой крови пролить, отловил, парней за шкирку в Погорелово приволок, матерям раздал, напоследок ниже спины пинок выдав. Максимку с собой забрал, и жил он у него в семье как родственник, под неуглядным присмотром. Говорят (сплетникам-то языки не пришьешь), что Степан Максимку поначалу кулаком воспитывал, но потом все больше речами. Мол, если бы Нюраня была жива и здорова, то обязательно весточку прислала бы или как по-другому дала бы знать, где находится. Степан смирился со смертью родителей и сестру тоже считал погибшей на недобрых просторах Расеи. Жену Максимке Степан сам выбрал — Акулину. С тремя детьми и на пять лет старше Максимки. Муж Акулины на сплаве леса погиб, когда по Иртышу бревна гнали. Бабы коммунарские повыли-поплакали на похоронах, а меж собой шептались: избавление ему от такой шальной супруги. В связи с этим и мнение в Погорелове было: Степан Акулину за Максимку с глаз долой отдал, потому что Парасю при виде Акулины трясьмя трясло. Но и другое мнение имелось: майданцевские бабы без Максимки совсем вразнос пошли, бабка Аксинья не сдюжила, преставилась, в большом доме воцарилась «садомоганора».