Он вносит меня в номер, кладет на кровать, и чуть позже я слышу со стороны лестницы его резкий голос, отдающий приказы на анварском. Лежу. В душе по-прежнему пустота. Никаких мыслей. Хочется спать, но страшно.

Я знаю, что придет ко мне во сне.

Элвин возвращается и пытается стянуть с меня плащ.

— Нет! — вцепляюсь в кусок ткани, словно это мое единственное спасение и смысл жизни.

— Так, — устало и зло говорит маг. — А ну быстро прекратила быть дурой или я поставлю тебе второй фингал, под другим глазом!

Я подчиняюсь не из страха. Просто нет сил бороться. Не сегодня.

Он вытряхивает меня из остатков платья. Я пытаюсь закрыться руками, но маг прикрикивает и ругается. Снова болезненное пощипывание там, где кожу рассекают царапины — и они исчезают без следа. Я не знала, что он умеет еще и так.

Потом Элвин щелкает пальцами, и дубовую бочку наполняет теплая вода.

— Пожалуйста, не надо! — умоляю я, поняв, что он собирается меня мыть. Неужели сегодняшний день принес недостаточно унижений?

— Надо.

— Можно, я сама? Пожалуйста!

Он удивляется моему вопросу, но уступает.

Я опускаюсь в бочку. Слегка саднит кожа на лодыжке, там, где был браслет. Болит низ живота. По воде плывут кровавые разводы, и я сначала пугаюсь, а потом вспоминаю, как летели в лицо красные брызги.

Чувствую себя грязной. Не снаружи. Изнутри.

Элвин сидит рядом, сгорбившись. Разумеется, он и не подумал отвернуться.

Я смотрю на свои запястья. Их снова украшает кольцо темных пятен, вместо тех синяков, что поставил мне Элвин и что уже успели сойти.

— Сменить воду? — тихо спрашивает он. Я киваю.

Я почти засыпаю в теплой воде, когда он вытаскивает меня из бочки, чтобы смазать синяки вонючей мазью.

— Повернись, — приказывает маг сквозь зубы, и я съеживаюсь, услышав злость в его голосе.

Его прикосновения уверенны и профессиональны, в них не чувствуется вожделения. Рука ложится на живот. Туда, где под кожей разливается лиловое пятно.

— Они били тебя?

— Один раз.

— Болит?

— Не сильно.

Болит ниже, но я не стану говорить об этом с мужчиной.

Он заканчивает, а я вдруг понимаю, что мне нечего надеть — все, что было при мне, сгорело с разбойничьим логовом.

Осталась пара платьев, которые я не взяла при побеге. И ни одной сорочки. Делюсь своей проблемой, и Элвин ухмыляется:

— Ну, раз уж вы умудрились потерять весь гардероб, придется ходить a naturel,[16] сеньорита. Чему лично я только рад.

Я не отвечаю — нет сил смущаться или злиться, и он мрачнеет. Говорит, что женщины в синих пятнах не в его вкусе, и надевает на меня свою рубаху. Та сильно велика, плечо проскальзывает в ворот.

— Завтра купим тебе чего-нибудь в городе. А сейчас — спать.

Ночью приходит щербатый насильник, и все повторяется как наяву — боль, унижение, беспомощность. Я визжу, бестолково вырываюсь, чтобы выпасть в темноту гостиничного номера.

Тишина. На полу лучи лунного света сквозь щели в ставнях. Ровное дыхание мага.

Усмиряю рвущиеся всхлипы и снова закрываю глаза. Сон бродит рядом, касается лица краем рукава. Поначалу он нежен и легок, и я доверяюсь, позволяю увести себя далеко-далеко… чтобы там снова встретить знакомую щербатую ухмылку. Теперь насильников трое — на груди второго разбойника сочатся темными каплями пять кровавых ран, хлюпает влажный разрез на шее третьего. И снова ужас, омерзение и боль.

Прикосновение горячих ладоней прогоняет морок.

— Тихо! — приказывает Элвин, прижимая меня к груди. — Не дергайся. Я не собираюсь тебя лапать, но дай уже поспать, а?

— Пусти!

— Как хочешь.

Он и правда убирает руки, но я не спешу отодвинуться. Лихорадочный жар, что всегда окутывает его тело, гонит мертвецов прочь. Утыкаюсь ему в плечо, и он неловко обнимает, прижимает к себе.

— Дурочка, — голос мага непривычно нежен. — Маленькая дурочка. Зачем сбежала? Думаешь, мир сделан из сахарной ваты?

Эта нежданная нежность становится сигналом, словно рушит незримые запруды в душе. Весь ужас ожидания, накопившийся за эти недели, все одиночество, тоска по родным, растерянность, кошмар насилия прорываются безутешными рыданиями.

Я захлебываюсь в слезах, спрятав лицо у него на груди. Кажется, никогда в жизни так не плакала. Даже в детстве.

Он вздыхает, морщится и гладит меня по голове.

Потом, когда слезы заканчиваются, я засыпаю, обняв его. И не помню своих снов.

Франческа

Я просыпаюсь неожиданно рано. Комната выстыла за ночь, но в объятиях Элвина тепло. Мои руки обвиваются вокруг его шеи, голова лежит на плече.

Он еще спит.

Это хорошо.

Потому что вместе со мной просыпается злость.

Ядреная такая. Сильная.

Я зла на мир, на людей, на себя. И неимоверно зла на мага. Ужом извиваюсь, выползая из кольца рук. Мне сейчас совсем не хочется быть с ним рядом. Сегодня я понимаю то, что ускользало раньше. Он виноват в том, что случилось вчера, лишь немногим меньше насильников.

Я почти с ненавистью смотрю на мужчину в постели. Если бы не он, я никогда не оказалась бы здесь — на севере чужой страны, языка которой я не знаю. Не пыталась бы бежать. Не попала бы в плен.

Он убил моего мужа, силой увез меня из родного дома, пугал, издевался и насмехался почти три недели.

И вчера он опоздал!

И что — теперь он считает, что достаточно пары снисходительных, ласковых слов, чтобы я растаяла и стала покорно принимать все, что он пожелает со мной сделать? Чтобы простила?

Я из рода Рино. Мы не нуждаемся в жалости врагов. И не сдаемся.

При воспоминании о вчерашней слабости приходит стыд. Как я могла так расползтись, забыть о гордости? Неужели нельзя было поплакать в одиночестве?

На мне все еще его рубаха. Сдираю ее с неожиданной яростью и роюсь в вещах. Нахожу темно-синее платье из шерстяного муслина. Я оставила его, потому что шнуровка на спине слишком неудобна, когда путешествуешь в одиночестве.

Исподней сорочки у меня нет, надеваю платье прямо на голое тело. Шерсть слегка покалывает кожу.

Ощупываю заплывший глаз. Пудры, чтобы хоть как-то замаскировать синяк, тоже нет. А и была бы — не поможет. Поэтому оставляю все как есть, иду искать служанку.