Между нами иногда происходят очень странные разговоры. Навторой день нашей совместной жизни я сказала:

— Мунисэ, если хочешь, называй меня мамой. Так будетлучше.

Девочка ласково улыбнулась и глянула мне в глаза.

— Разве так можно, абаджиим?[64]

— А почему бы нет?

— Ты ведь еще сама маленькая, абаджиим. Как же можноназывать тебя мамой?

Мое самолюбие было уязвлено.

— Ах ты, разбойница! — погрозила я девочкепальцем. — Какая же я маленькая? Я взрослая женщина, мне уже двадцать лет.

Мунисэ смотрела на меня и улыбалась, зажав кончик языказубами.

— Ну, разве не так? Разве я не взрослая женщина?

Девочка поджала губы и серьезно, совсем не по-детски,ответила:

— Не настолько уж ты старше меня, абаджиим. Чуть больше,чем на десять лет…

Я не выдержала и рассмеялась.

Мунисэ набралась смелости и, смущаясь, сказала:

— Ты станешь невестой, абаджиим. Я вплету в твои волосыс двух сторон золотые нитки. И такой же красивый, как и ты…

Я зажала девочке рот ладонью и пригрозила:

— Если ты еще скажешь что-нибудь подобное, я отрежутебе язык!..

Моя малышка любит наряжаться, она даже кокетлива. Я всегданедолюбливала жеманных девочек, но теперь я с удовольствием слежу, как Мунисэприхорашивается перед зеркалом, улыбаясь самой себе. А вчера я поймала ее собгоревшей спичкой в руках: кокетка хотела тайком подчернить себе брови.Смешно… Не знаю, от кого она этому научилась? Пока не страшно, но что будетпотом, через несколько лет, когда она станет молодой девушкой, полюбит кого-нибудь,будет выходить замуж? Стоит мне подумать об этом, и я начинаю волноваться, каквсе матери волнуются за своих детей, и в то же время радоваться чему-то.

Вчера же Мунисэ, краснея и стесняясь, обратилась ко мне спросьбой сделать ей прическу, как у меня.

Мне доставляет огромное удовольствие играть с моей девочкой,точно с куклой. Я посадила ее к себе на колени, расплела косы и уложила ееволосы, как она хотела.

Мунисэ сняла с полки маленькое зеркало и заглянула в него.

— Абаджиим, милая, иди сюда. Встанем рядом и посмотрим…

Прижавшись, как сестры перед аппаратом фотографа, мысмотрелись в зеркало, смеялись, показывали друг другу языки… Ах, этитемно-синие глаза на матово-белом миловидном личике! Мне казалось, Мунисэкрасива, как ангел.

Но девочка почему-то осталась недовольна сравнением. Онапотрогала рукой мой нос, губы и вздохнула:

— Эх, напрасно, абаджиим… Я ведь не похожа на тебя…

— Тем лучше, дитя мое.

— Что же хорошего, абаджиим? Я не такая красивая, какты…

Она еще крепче прижалась ко мне и погладила по щеке своеймаленькой ручонкой.

— Абаджиим, у тебя не кожа, а бархат! В ней можноувидеть свое отражение, как в зеркале.

Меня рассмешила болтовня этой странной девочки, и ярастрепала ей волосы, которые минуту назад так тщательно укладывала.

Впрочем, зачем скрывать? Ведь, кроме меня, никто не прочтетэти строки. Я нахожу себя гораздо красивее, чем думаю об этом иногда. Пожалуй,я даже согласна с теми, кто говорит: «Феридэ, ты не знаешь себя. В тебе естьтакое, что отличает от всех остальных…»

О чем я рассказывала? Да, о моей девочке! Пока я будустараться сделать ее умницей, она превратит меня в такую же кокетку, как сама.

Вот уже месяц, как я не бралась за дневник. У меня естьболее важные дела, чем марать бумагу. Да и что расскажешь о счастливых днях?

Все это время я наслаждалась глубоким душевным покоем. Жальтолько, что такое состояние продолжалось недолго. Проезжавшая два дня назадпочтовая повозка оставила для меня четыре письма. Едва я взглянула на конверты,меня сразу же бросило в жар. Еще не зная точно, от кого они и что в них, яподумала: «Ах, лучше б они пропали в дороге, не добрались до меня!»

Я не ошиблась. Почерк на конверте был мне знаком: письмабыли от него. Пока они нашли меня в Зейнилер, им пришлось много раз переходитьиз рук в руки. Конверты были испещрены голубыми и красными подписями, заляпаныпечатями. Не решаясь взять письма в руки, я прочла адрес: «Учительницецентрального рушдие города Б… Феридэ-ханым-эфенди».

Скомкав конверты, я швырнула их на книжную полку, висевшую упечки. Потом подошла к окну, прижалась лбом к стеклу и долго задумчиво смотрелавдаль.

— Абаджиим, ты нездорова? — забеспокоиласьМунисэ. — Ты так побледнела!

Я попыталась взять себя в руки и улыбнулась.

— Нет, все в порядке, дитя мое. Немного болит голова.Пойдем погуляем с тобой в саду, и все пройдет.

Ночью я долго лежала без сна, устремив глаза в темноту,страдала, мучилась. Нерешительность раздирала мое сердце. Кто знает, чтобессовестный злодей посмел написать мне? Не раз я порывалась зажечь лампу ивскрыть письма, но пересиливала себя. Прочесть их — какой позор, какоеунижение!

Прошло два дня. Письма по-прежнему лежали на полке и,казалось, отравляли воздух ядом, заставляли меня мучиться. Мое состояниепередалось и Мунисэ. Бедная девочка понимала, почему я страдаю, и смотрела наполку, где лежали конверты, принесшие в дом горе, с ненавистью и отвращением.

Сегодня вечером я опять стояла в задумчивости у окна. Мунисэробко подошла ко мне и нерешительно сказала:

— Абаджиим, я что-то сделала… Но не знаю, может, тырассердишься?

Я резко обернулась и невольно глянула на полку: писем наместе не было. Сердце мое тоскливо сжалось.

— Где письма? — спросила я.

Девочка потупила голову.

— Я сожгла их, абаджиим. Думала, будет лучше… Ты такстрадала!..

— Что ты наделала, Мунисэ! — воскликнула я.

Девочка испугалась и задрожала, думая, что сейчас я схвачуее за плечи, начну трясти. Но я закрыла лицо руками и беззвучно заплакала.

— Абаджиим, не плачь. Я не сожгла письма. Я сказала такнарочно. Вот если бы ты не огорчилась, тогда сожгла бы. Вот они…

Мунисэ гладила меня по голове и в то же время стараласьвсунуть письма в руку.

— Возьми их, абаджиим. Они, наверно, от человека,которого ты очень любишь!..

Я вздрогнула.