Марианна провела рукой по ткани платьев, к которым однажды уже украдкой прикасалась. И платья словно ожили, зашептались и со вздохом стали обмениваться впечатлениями, Марианна почувствовала легкое покалывание в кончиках пальцев, которое то усиливалось, то ослабевало.

Одно платье, казалось, было соткано из пламени. Оно таило в себе воспоминание столь могущественное, что никакими усилиями нельзя было удалить его из волокон этой ткани. Оно пылало, и по ее руке от него поднималась волна жара. Она стиснула ткань и услышала, как мадам Женевьев громко втянула сквозь зубы воздух. Это было красное платье.

Она отошла на шаг, чтобы не мешать мадам Женевьев снять его с вешалки. Эколлье расправила его на вытянутых руках; судя по омрачившемуся взгляду, добровольно сдалась в плен воспоминаниям и была заточена в темницу с решетками из утраченных радостей.

— Это платье было на мне в день помолвки, — прошептала Женевьев.

Ее пальцы провели по гладкой, мерцающей ткани.

— Когда все началось. Все. И ничего не кончилось. Ничего.

Черты ее словно сделались мягче.

— В брата моего будущего мужа я влюбилась в этом платье. Жизнь была добра ко мне, я была молода и хороша собой, и я любила этого человека. Любить… любить было совсем не то же, что быть любимой. Это означало отдавать, видеть, как человек расцветает, возрождается и живет благодаря твоей любви. Ты понимаешь, что наделена силой и что эта сила высвобождает в человеке лучшее…

Она опустила голову.

— Ален отверг мою любовь. И куда мне было ее девать? Что делать с этой отвергнутой любовью?

На платье упали слезы.

Марианна дала Женевьев выплакаться; казалось, будто вот-вот разломится камень, а по рыданиям Марианна поняла, что слезы Женевьев проливает впервые. Посреди платьев, которые Женевьев носила три лета, три осени, две зимы и две весны, она оплакивала бросившего ее мужчину и ту безвозвратно погибшую женщину, какой была когда-то. Рыдала потому, что никому не нужна была ее любовь, и оттого ее таинственная сила, неиспользованная, остывала и остывала, пока не превратилась в ненависть. Ненавидеть было легче, чем любить безответно.

Марианна нежно погладила Женевьев по волосам. Как сурово эта женщина стерегла свою любовь, не давая ей больше взметнуться ввысь!

Ален. Ну конечно. Человек, живущий на другом берегу реки; ближе подойти к женщине, любовь которой когда-то так жестоко отверг, он не мог.

— Вы все еще любите Алена? — спросила Марианна.

Женевьев выдохнула открытым ртом. Снова дотронулась до платья.

— Люблю — всегда, неизменно — и ненавижу себя за это.

Она поправила свою и без того безукоризненную прическу. Потом встала.

— Сейчас узнаем, как будет смотреться на вас это платье, Марианн.

И протянула ей красное платье. Впервые она назвала Марианну по имени.

Марианна медленно покачала головой.

— Это вы должны носить красное, Женевьев, — мягко возразила она. И взяла с вешалки другое платье, синее, которое поблескивало, как море, когда его целует солнце.

Ален уселся рядом с Лорин на светлый каменный парапет, ограждавший со стороны реки подъезд к «Бар Табак»; прежде частенько случалось, что водители не справлялись с управлением, не могли удержать машины на покатой улице, пролетали вниз до самого порта и даже срывались в воду. Потому и был выстроен массивный парапет из песчаника, призванный задержать соскальзывавшие по склону машины.

Лорин устремила взгляд на Кердрюк.

— Тоска по родине? — тихо спросил Ален.

Она кивнула.

Он проследил за ее взглядом и тоже стал смотреть на противоположный берег реки.

Алену казалось, что порт, где он был нежеланным гостем, существует лишь для того, чтобы напоминать ему о его несчастье. Но сегодня эта гавань предстала какой-то другой, в ней явно что-то происходило.

Она завлекала. Она словно вибрировала. В мягком голубоватом вечернем воздухе словно танцевали искры, хотя на самом деле это были всего лишь красные фонарики, раскачивающиеся повсюду. Между ними играли быстрые, проворные тени, собирающиеся на праздник ночи.

Внезапно Ален заметил красную тень, и этот оттенок цвета он знал как никакой иной. Ален вытащил из нагрудного кармана бинокль, в который столько ночей следил за противоположным берегом, надеясь уловить хотя бы одно движение, хотя бы промельк, проблеск Женевьев.

— Геновева… — прошептал он. На ней было то же платье, что и в день помолвки, когда они полюбили друг друга, платье-знамя, под которым их страсть отправилась на войну и потерпела поражение.

Это был знак, который он ждал тридцать пять лет? Или это была всего лишь насмешка: «Смотри, Ален, я сумела забыть тебя. И себя саму, какой была в пору любви к тебе»?

Лорин наблюдала за своим новым шефом: он хорошо к ней относился, не отличался чрезмерной строгостью и был неглуп, но сейчас, когда он глядел в маленький бинокль на противоположный берег, на его лице появилось какое-то новое выражение, которое она могла постичь только интуицией любящей женщины. Алену Пуатье тоже нечего было делать на этом берегу Авена. Она взяла его за руку. Непонятно было, кто за кого держится: Ален за Лорин или Лорин за Алена.

Его место, как и место Лорин, было в Кердрюке, где в этот миг одновременно происходило два события: по наклонному съезду в гавань прикатили микроавтобус, из которого вышли четыре монахини и священник, и такси, из которого выбрался человек в сером костюме и огляделся с недоверчивой миной, словно и сам не мог взять в толк, как это его занесло в такую дыру на краю света.

— Меня тошнит, это что, нормально? — Марианна с искаженным мукой лицом переводила взгляд с местного оркестрика, специализирующегося на гавотах, на Грету и обратно.

— Это называется «синдром публичных выступлений». Совершенно нормально. Такое бывает со всеми, даже с Андре Рьё[150]. — Грета рассмеялась кудахчущим смехом. — Да перестаньте, Марианна. У вас в легком не растет кувшинка, от которой перехватывает дыхание[151]. Дышите чаще; кстати, это всем полезно.

Они сидели в зале гостиницы. Руководитель оркестра подозвал ее к себе. С трудом держась на ногах, она перечислила ему пьесы, которые хотела исполнить. Тут в зал влетела стайка монахинь.

— Сестра Клара! — восхищенно воскликнула Марианна и сейчас же заметила и сестру Доминик, и отца Баллака. В своих развевающихся рясах они бросились к Марианне и окружили ее плотным кольцом. Они прибыли в Кердрюк, чтобы поблагодарить ее за спасение сестры Доминик, и специально выбрали для своей поездки этот праздничный вечер.