процессия духовенства к Тайницким воротам. С тяжёлым посохом в руке, инкрустированным серебром и украшенным драгоценными камнями, в окружении архиепископов будет уверенно вышагивать патриарх Гермоген. Поравнявшись с домом Мстиславского, он вскинет вверх голову, и его седая длинная борода задиристо выставится вперёд, как бы демонстрируя разлад с князем. Виной же тому разладу был всё тот же иноземный принц Владислав.

«Тревожился бы он лучше о церковных делах, – подумал князь Фёдор. – Война и государево строение не его заботы… Вон на Москве снова пошли еретические сказки. Ванька Хворостинин сидит в Иосифове монастыре, а они всё равно ходят. Вот это патриаршее дело!»

Он поймал себя на мысли, что опять вернулся к тому, о чём не хотел думать, и тяжело вздохнул.

* * *

На совет Боярская дума собралась большим кругом: с патриархом, митрополитами и архиепископами. Думные сидели в Грановитой, на лавках, подле стен, друг против друга. А на возвышении, в три степени, пустовал царский трон.

– Господа, Жолкевский перешёл на Сетунь. С ним двадцать тысяч войска. Под Коломенском – Тушинский вор. Чернь ждёт не дождётся его, вот-вот взбунтуется, – стал перечислять князь Фёдор все неприятности, обводя взглядом бояр.

Среди них он был главным, первый среди равных. Они поставили его над собой, нарекли наместником, но так повязали, что без их ведома он не мог ступить и шагу. Это его устраивало, так было спокойнее, только иногда раздражало.

– Надо решаться на что-то, – напомнил он им, напомнил самое тяжкое испытание для думных, и знал, что сейчас начнётся обычная перепалка, дело может дойти и до кулачков…

Думные заговорили разом, перебивая друг друга. В помещении стало душно. Подьячие открыли окна. По палате прошёлся свежий ветерок, но и он не остудил разгорячённые головы…

Иван Романов о чём-то пошептался с Лыковым, затем заспорил с Андреем Голицыным.

«Шуйских нет, так Романовы с Голицыными сцепились, – подумал князь Фёдор, заметив это. – Филарет науськал, – искоса глянул он на митрополита, которого притащил на думу патриарх. – Самому-то сан не дозволяет о мирском вздорить, вот он и натравил брата, Ваньку… Тощего, как вобла. Не то что их Мишка. Тот был здоров. Силища из него так и пёрла…»

Он слишком хорошо знал всех своих думных, чтобы согласиться поставить кого-нибудь из них выше себя – на царство. Сам же он резко отказывал, когда ему предлагали это. Пресекал он и всякие разговоры о Тушинском воре с Мариной.

«Не ведают, что это такое, вот и рвутся», – устало вздохнул он, взглянув на пустующий трон. И снова он стал с тоской наблюдать за думными как бы со стороны. Затем, чтобы не видеть их суетливости, он опустил голову… Жизнь уже достаточно утомила его. Да и боялся он того кресла, что стояло на возвышении и вопило, взывало, тянуло к себе странно, как животной силой, и в то же время отталкивало… Он знал, что думные набросятся сворой, как только он сядет туда. Тяжёлым грузом давило и семейное нестроение, мысли, что всё, что делает, не к чему – оставить-то некому. Драться же, с тем же Васькой Голицыным, только ради драки у него не было ни желания, ни расчёта…

Тут, прервав его неторопливые мысли, к нему подскочил Лыков.

– Фёдор Иванович, я поеду, коли так! Даст Бог, решим всё разом!

По лицу князя Бориса катился пот. Высокий воротник кафтана подпирал изящный подбородок. Он раскраснелся, стал похож на миловидную девку с ярким румянцем и аккуратной кудрявой бородкой.

– Сядь, князь, – снуло проговорил Мстиславский. – Сообща решим: кому ехать, что говорить, на что соглашаться… Тебе было велено сторожить Шуйского – и то не можешь. Вон по Москве бирючи ходят, кличут за него по базарам!..

– То в Михалки Нагого дни, – оправдываясь, промямлил Лыков.

– Вам велено, и спрос с обоих! – отрезал Мстиславский, окончательно проснулся и заметил, что наконец-то волнение в палате спало.

И он снова обратился к думным.

– Выбора у нас нет! Либо мы и Владислав, сколь это ни прискорбно, либо Тушинский вор!

– Аль оскудела Русь, что иноземца зовёте?! – в ответ на это спросил Гермоген, но не его, а думных. – Умами обнищали, а не родовитостью! – Иронически, остро блеснули у него глаза, прошлись по рядам бояр.

– Ты, отче, на кого это намекаешь?! – раздался язвительный голос Ивана Голицына. – Уж не на Филаретова ли единочадного? Так он молод! А время в государстве такое, что несподобно избрание на царство всей землёй!

– Который год под осадой – и сидим! – сердито ответил ему Гермоген.

Он не ожидал этого нападения со стороны всегда доброжелательного князя Ивана. И это обеспокоило его: вон куда зашло, если уже такие разуверились.

– Вспомните, князья, бояре: Третьим Римом зовёмся! Опорой православию!.. Византия – Второй Рим – пала! А пала оттого, что изменила истинной вере! Латинству поддалась! И за то Бог осудил её!.. Да, Византия, государство, империя, пала! А пала ли Византия православная, престол христианской власти, символ слияния церкви и государства?.. Нет! Здесь она, в Москве, у нас с вами, сюда перешла! Вы её защитники, вы! – ткнул он пальцем в сторону думных, хмуро слушавших его речь. – Здесь только живы предания святых апостолов!.. Здесь государь охраняет истинную веру! И государю московскому по праву принадлежит корона византийская, государственность её, герб её, орёл двуглавый чёрный, шапка Мономаха! От Софьи! Ей досталось всё по наследству, поскольку не стало в роду Палеолог мужеского потомства! Византия – это вотчина государя московского! Так говорил царь Грозный!.. Венецианский сенат признал за его дедом, за Иваном Третьим, право на Византийскую империю!.. А турки силой захватили её!..

– Ну-у, отче, ты что! Хочешь, чтобы мы ещё и с турками воевали, что ли? – с сарказмом произнёс Василий Голицын. – С литвой справиться не можем! А туда же – на турок!..

Гермоген метнул на него сердитый взгляд, промолчал.

Он чувствовал, что теряет власть над этими людьми, хребтом поддерживающими то большое, чему он сам служил всю жизнь и в чём, считал, будет спасение Руси. Но и видел он также, что все они куда-то ускользают от него и всё расползается, прямо как ветхий кафтан под рукой.

– Отче, не о том речь. Сердце и у нас болит о вере. А нет сейчас выбора, – стал увещевать Мстиславский его.

Гермоген посмотрел на него, на бояр, тяжело вздохнул в тишине, на минуту установившейся в палате. Он уже давно хотел поговорить с ними о самом важном, всё ещё надеялся убедить их, открыть глаза на то, что делают, какой урон несут православию, думал: только скажи, растолкуй – и поймут…

– Чистота нужна деяний и помыслов, – заговорил он, чтобы объясниться с