что стало ясно: чужая изба, мол, хотя и краше, а своя-то ближе, милее.

Васька Бестужев служил в Москве по выбору от Смоленска, как и Яков. И за два года в родные края он выбрался первый раз. Так же как и у Якова, у него было небольшое поместье. И он потерял его с приходом под Смоленск короля. Печалиться же об этом он не стал.

– На душе тяжко, – с тоской проговорил Тухачевский. – Чую – не к добру еду.

– Да что с ними будет – за стенами-то?

Яков промолчал. Всё так, да вот до Москвы, до смоленских служилых, окольным путём доходили весточки о бедственной доле в крепости…

В этот момент впереди, на дороге, восторженно всхлипнув, запела боевая труба. И московские посланники придержали коней, поехали шагом.

Яков приподнялся на стременах и глянул поверх голов конников. Там, на дороге, стояли гусары на бурых одномастных аргамаках. Они что-то прокричали, вскинули вверх клинки и отсалютовали посланникам Боярской думы. Затем они развернули коней и теперь уже все вместе двинулись дальше.

Версты через три показались купола храма Пречистой, далее замаячили приметные очертания крепостных башен.

У Якова сжалось сердце. Он украдкой смахнул слезу и стал жадно разглядывать родной город… Вон Рачевка! Как обмелела-то!.. За ней Духов монастырь – одни лишь развалины. В Аврамиевских воротах торчат высокие деревянные срубы. Да, город исчез, а крепость выглядела так, словно её оголили, как девку. А чтобы та ненароком не сбежала – кругом нарыли траншеи, брустверы и шанцы… Вон там был посад, а теперь остались только одни обгорелые деревяшки. Тут же шумел базар, толкались люди среди лавчонок, амбаров и шалашей. Они торговались, покупали, ссорились… Сюда из вотчинки приезжал и он с Матрёной. Бывало, он покупал ей какой-нибудь приглянувшийся платочек, гребешок или колечко. Как давно то было!.. Сейчас же в Свадитском стане сидят польские паны и молотят в их вотчинке, вотчинке Тухачевских, на себя хлеба, как отписала ему на Москву жена. В письме она поплакалась, что заскорбела его, Якова, мать, всем голодно и неизвестно, доживут ли они до конца осады. А то, дескать, самому Богу и королю ведомо…

Московские посланники перешли по мосту на другой берег Днепра, и у крепостных ворот их тут же окружили толпой осадчики, со всех сторон послышались крики.

– Братцы, дайте соли!..

– Продай за колечко, серебряное!

– Помоги, родненький, матерь помирает, зелени нема! – повис у Васьки на стремени какой-то паренёк с измождённым лицом.

– Ты чё, чё! – растерялся от такого напора Васька, стал отворачивать коня в сторону от него…

А вот в толпе вдруг мелькнуло знакомое лицо, и Яков невольно вскрикнул: «Матвейка!»

– Яков, братка! – резанул в ответ по ушам истошный вопль.

Яков натянул повод и остановил своего маштачка[54].

– Тухачевский, на место! – послышался сердитый голос Молчанова.

Гусары надавили конями на осадчиков, оттесняя их от московских служилых. Завязалась перебранка.

Яков махнул рукой брату:

– Освобожусь, подъеду! Выходи за стены завтра, к вечеру! Матрёне скажи – приехал-де! Жив, здоров!

Матвейка хотел что-то крикнуть ему, но затем закивал головой: мол, понял, понял…

К Якову подъехал Васька. Лицо у него сияло, как начищенная гусарская кираса.

– Никифор-то жив! – радостно выпалил он. – И матка с сеструхой то ж! Вон, глянь, Иван стоит! – показал он рукой в сторону городских ворот. – Ну, прощай, осада! Завтра войдём за стены!

В отряде Молчанова все знали, что посланники везут Сигизмунду договорную грамоту об избрании на царство королевича и письмо Шеину от Боярской думы: о приведении в городе всех к присяге Владиславу.

– Хорошо, если бы так, – с сомнением в голосе протянул Яков.

Не верил он, что всё так просто и быстро уляжется, навидавшись за эти годы всякого. Грамота – это хорошо. Да вот засели у него в голове слова Валуева. Тот как-то обмолвился при нём, по пьянке-то: вот, дескать, станет земля сообща, и поляку придёт конец, и та грамота будет не в грамоту…

Когда они миновали крепость, им невольно бросились в глаза жалкие остатки угловой Богословской башни. От неё ничего не осталось, только одни камни, за ними высился земляной вал и деревянные срубы, забитые бутом и щебёнкой. Уцелевшие подле неё стены покрывала копоть. Сверху донизу изрытые ядрами, они выглядели так, словно их опалило оспой.

– Жарко было, – кивнул головой Васька на стены.

Они проехали дальше, до Троицкого монастыря, где им было указано место под стан, недалеко от ставки короля.

В тот же день Молчанов и Соловецкий встретились с Шеиным в крепости и передали ему грамоту Боярской думы, а также словесный наказ Мстиславского. Михаил Борисович Шеин ознакомился с грамотой и послал в ставку короля дворян: для переговоров об условиях и месте проведения присяги.

И тотчас же по всему королевскому лагерю и городу разнеслась весть о скором конце осады. И сразу под стенами крепости сама собой появилась и зашумела толкучка. Меняли и продавали всё: серебряные и золотые колечки, медные и кожаные поделки, соль, толокно, порты и сапоги… В толпе мелькали железные шлемы жолнеров, русские кафтаны, суконные жупаны пахоликов, польские и татарские шапки, сермяги, женские телогреи и кокошники…

Яков и Васька подъехали к толкучке и спешились. И тут же из толпы вынырнул Матвейка. Яков обнял и прижал его к себе. Матвейка, какой-то усохший и маленький, уткнулся ему головой под мышку и всхлипнул. Затем, смешавшись, он отстранился, и на Якова глянули большие тёмные глаза на скуластом лице с жиденькой бородкой. Взгляд был глубоким, страдающим.

– Я пойду похожу, – растерянно пробормотал Васька, взволнованный их встречей.

– Да, да, иди! – машинально бросил Яков.

– Отойдём в сторонку, – тонким голоском пропищал Матвейка, утирая рукавом сермяги слёзы.

Они отошли от толкучки и сели на брёвна какого-то сгоревшего амбара, на краю крепостного рва.

– Ты почему один? – спросил Яков брата. – Где Матрёна-то?!

– Нет её, братка… – ответил Матвейка.

Он снова всхлипнул, совсем как в детстве, когда они, бывало, дрались и ему здорово перепадало от Якова.

– А мама?! – вырвалось у Якова, и он с надеждой заглянул ему в лицо.

– Одни мы с тобой, Яков… Одни! – снова зашмыгал носом Матвейка. – По лету мор прошёл, они и заскорбели от заразы утробной. И братки наши: Васька и Фёдор с Иваном тоже. И сестрёнки – Агафья да Марья… Соли-то и по сей день нет. Люди всю траву поели…

Яков обнял его за плечи и прижал к себе. На глазах у него навернулись слёзы, и почему-то вспомнилось, как однажды, получив годовой оклад, он разорился на сафьяновые сапожки жене. Сколько блеска, радости было тогда в глазах у неё и игры милых ямочек на щеках.