в Будапеште перебежала к русским, что именно она ранила Цилу. Она якобы встречалась в городе с фон Рабе… – Эмиль не очень верил, что фон Рабе выжил:

– Генрик и Адель сейчас в Швейцарии, – вспомнил он, – они дают частные концерты на вилле какого-то воротилы. Марта считает, что он может быть связан с бывшими нацистами… – за бывшими нацистами, по мнению Гольдберга, не надо было далеко ездить:

– Персонал СС сидит в Бонне, в министерствах Западной Германии. Хорошо, что у них не хватило наглости отправить на конференцию бывших эсэсовских врачей… – Гольдберг не смолчал бы, увидев в зале заседаний таких чиновников:

– Или они прислали ее сюда ради Мишеля… – он заметил, как приятель смотрит на русскую, – но откуда они знают, что Мишель был в нацистском плену после войны, что он присматривал за Янтарной Комнатой… – Мишель налил Ладе кофе:

– Именно он. Вы, мадемуазель, обедали с главой бельгийского Сопротивления, кавалером двух десятков орденов, и вообще, – Мишель повел рукой, – по сравнению с ним я рядовой партизан… – Гольдберг что-то пробормотал. Барон весело добавил:

– Месье Жироль, хозяин ресторана, служил сапером в Сопротивлении. Мы, мадемуазель, помним войну, но ценим и мирную жизнь. Думаю, вы не откажетесь побывать в настоящем парижском кабаре, на частном концерте… – Лада широко распахнула глаза:

– Но как? Наверное, вход только по приглашениям… – Мишель согласился:

– По ним. Однако я, как глава французской культуры… – Лада хихикнула, – могу организовать контрамарку… – Мишель рассмеялся:

– Я вас завтра украду, после фестивального просмотра. Лимузин на Монмартр не проедет… – барон щелкнул зажигалкой, – мы спустимся в метро… – они болтали о фильмах. Гольдберг нарочито спокойно пил кофе:

– Если ее подослали русские, она отлично играет. На войне у нас случались такие подсадные утки. Разговор с ними был короткий… – Эмиль напомнил себе:

– Война давно закончилась. Но осторожность не помешает, даже сейчас. В конце концов, Кепка пытался меня отравить именно после войны… – когда Лада вышла в дамскую комнату, он мимоходом сказал:

– Завтра нет вечернего заседания, чиновники разъезжаются на выходные. Я тоже послушаю Хану, если ты меня снабдишь контрамаркой… – Эмиль заметил, что Маляр смутился:

– Он не умеет врать, я еще на войне это понял. Девушка ему нравится… – Мишель кивнул:

– Хорошо. Встретимся у мельницы в десять вечера… – он махнул гарсону: «Счет, пожалуйста».

Французские двери балкона распахнули в теплую весеннюю ночь. Над Мулен де ла Галетт висела яркая луна, по булыжнику стучали женские каблуки. Вспыхивали огоньки сигарет, мерцали фары велосипедов. На узкие улицы Монмартра взбирались только редкие машины, вокруг стояла тишина. Светился зеленый крест над закрытой аптекой. От освещенных витрин ресторанчика доносился смех парней. Ребята шутили с возвращающимися из города девчонками. На Монмартре, в дешевых квартирках, жили продавщицы больших магазинов и секретарши, механики в гаражах и строители.

Хана рассматривала свое лицо в окруженном лампами театральном зеркале:

– Тетя Аннет здесь позировала, а Момо пела. Она показывала площадь, где выступала с концертами, кабачок, где они обедали, мастерские, где тетя работала натурщицей… – Хана не говорила ни отчиму, как она называла Мишеля, ни брату, что тоже ходит на сеансы к художникам. Многие девочки, соученицы Ханы по Консерватории, зарабатывали так на булавки:

– Но у меня достаточно денег, – она вгляделась в слегка раскосые, серо-голубые глаза, – дядя Мишель дает нам щедрое содержание, дедушка основал для нас трастовый фонд… – две недели назад, став совершеннолетней, Хана получила письмо из Лондона:

– Уважаемая мисс Дате, – читала она машинописные строки, – мы рады сообщить, что вам открыт неограниченный доступ к средствам, содержащимся на вашем счету, в банке Coutts & Co. Основной вклад находится в следующих ценных бумагах… – с помощью дяди Мишеля она разобралась в банковской выписке:

– В общем, ты можешь не работать, – смешливо заметил отчим, – однако ты, наверное, захочешь купить квартиру, как Адель и Генрик… – Хана хотела.

Она привыкла к тете Лауре, и не обращала внимания на ее лицо. Девушке все равно было неуютно в больших апартаментах, на набережной Августинок:

– Дядя Мишель отлично обставил комнаты, – вздохнула Хана, – правильно говорят, что у него лучший в Париже вкус, но ведь к нам никто не ходит, кроме семьи. Тетя Лаура не любит посторонних. Даже семью она едва терпит… – приезжая в Париж, дед и тетя Клара останавливались в семейном отеле, как весело говорил отчим, на рю Мобийон:

– Квартира меньше, но уютней… – рука с черным карандашом для глаз задрожала, – близнецы там жили в январе. Близнецы и он… – Хана велела себе успокоиться:

– Он учится в ешиве и станет раввином. Вам не по пути, ему нельзя даже по радио слушать женское пение. В ночные клубы он ходит, но с девушками не танцует… – она ничего не могла сделать. Глаза сами собой набухли быстрыми слезами:

– Я повела их с Иосифом на Монмартр, потанцевать. Иосиф подцепил девицу, и остался в клубе. Мы с Аароном пошли пешком на Левый Берег… – за руки им держаться тоже было нельзя. Хана видела, как смотрит на нее кузен:

– Некоторые художники тоже так смотрят, – поняла она, – но я им даю от ворот поворот, что называется… – Хана позировала не ради денег:

– Момо верно говорит, что актриса, певица, должна чувствовать свое тело на сцене, – девушка покраснела, – правда, Момо настаивала, что для этого нет ничего лучше… – Хана поморгала:

– Секса, как пишут американцы… – ей никогда бы не пришло в голову читать такие книги, однако Иосиф заметил:

– Тебе почти восемнадцать, и это научные исследования. Дяде Мишелю об этом знать необязательно. Я больше, чем уверен, что твой брат тоже их прочел в Японии. Обе монографии стали бестселлерами… – он вручил Хане книги покойного профессора Кинзи. Она затянулась дымящейся в пепельнице сигаретой:

– «Сексуальное поведение мужчины и женщины», два отдельных тома. Интересно, он… то есть Аарон, их читал… – Хана обругала себя:

– Он изучает Талмуд. Он американец, но он и в руки не возьмет такие книги… – она аккуратно подкрасила длинные ресницы:

– Конечно, не читал. Но Кинзи пишет, что именно в нашем возрасте юноши и девушки начинают… – Хана опустила щеточку:

– Заниматься сексом. Бесполезно, оставь думать о нем… – она не могла ни с кем поговорить:

– Не с тетей Лаурой, или Момо, – мрачно подумала Хана, – тетя Лаура разговаривает с дядей Мишелем и Пьером, а со мной она только обсуждает Джо. С Момо советоваться неудобно, она преподаватель, а не приятельница… – подружки Ханы в Консерватории, не стесняясь, болтали о мужчинах:

– Они думают, что я тоже… – держа во рту шпильки, Хана закалывала волосы, – встречаюсь с парнями, бегаю на свидания… – ни одного свидания ей пока не назначили. Хана поднималась в шесть утра, чтобы успеть на занятия гимнастикой и танцами в репетиционном зале Консерватории. Девушка ложилась в полночь:

– Это если нет концерта или спектакля, – пробормотала она, – если какой-то парень захочет повести меня в кино, ему придется нелегко с моим расписанием… – в январе еще шли каникулы. Хана и Аарон ходили на дневные сеансы в кинотеатры левого берега. Иногда к ним присоединялся Шмуэль, но чаще юноша и девушка оставались одни в пустынных залах:

– Мы курили одну сигарету на двоих… – Хана подышала, – он приносил кофе из буфета, мы бродили по набережным, у лотков букинистов, заглядывали в бистро… – кузен соблюдал кашрут, но позволял себе черный кофе:

– Обычного молока ему нельзя, – Хана взялась за чашку остывшего эспрессо, – он ездил за провизией в лавки квартала Марэ… – она помнила темные, большие глаза, веселый голос:

– Я умею доить коров, кузина. В Бруклине у хасидов ребе есть небольшая ферма, я всему научился. К жизни в кибуце я готов… – Хана огладила вырез черного платья, не прикрывающего колени. Рукава обнажали до плеча стройные руки, она не носила украшений:

– Он живет в общежитии ешивы, в Иерусалиме. Летом он пойдет в армию, потом вернется в Америку, и начнет учиться на раввина. Я еврейка, но я ничего не соблюдаю. Я певица, артистка, у нас разные дороги. Оставь, не думай