Щеки обожгла краска стыда. Старыгин поднял голову и понял, что кайчи перестал петь, и теперь четыре человеческие фигуры безмолвно застыли в разных концах юрты. В воздухе повисло напряжение. Что-то подсказало Старыгину, что не стоит первым прерывать тягостное молчание, да и что, и главное, о чем он мог бы спросить?

Кайчи аккуратно убрал инструмент в мешок, встал и скрылся за войлочной перегородкой. И тут Шукран молнией метнулась из угла на середину юрты и встала перед бабушкой. Черные волосы ее разметались, глаза потемнели от гнева и казались черными.

– Как ты могла?! – прокричала она. – Зачем, зачем ты это сделала?

Старая женщина смиренно отвечала что-то на своем языке.

– Помочь? – зло расхохоталась Шукран. – Мне – помочь? По-твоему, я сама, моя душа и мое сердце ничего не значат? По-твоему, мне нужно поднести мужчину, на все готового и со всем согласного? По-твоему, мне нужен такой мужчина?

– Не смей так разговаривать со мной! – старуха поднялась в полный рост и заговорила по-русски. – Ты еще молода и многого не понимаешь в жизни! Тебе кажется, что весь мир лежит у твоих ног, и тебе достаточно только взять все, что тебе понравится! А это не так! Я хотела тебе помочь, чтобы не было разочарования!

– Ты считаешь, что я не смогла бы его увлечь без твоего шаманства? – Шукран в ярости топнула ногой.

– Я желала тебе только немножко счастья… Я хотела сделать тебе подарок, ведь ты – дочь моей дочери, последняя в нашем роду, – грустно сказала бабушка, – и не смей говорить так неуважительно о моем деле! Это наше древнее занятие, священное знание, ты, как дочь своего народа, должна это понимать.

Старыгин чувствовал себя неважно. Две женщины говорили при нем так, словно он был неодушевленным предметом – кошмой на полу юрты, медным чайником, кожаной сумкой… Они нисколько его не стеснялись, и он понял, что в разговоре им важно было совсем другое.

Снова он почувствовал стыд и тоску, а также тревогу за жизнь девушки с янтарными глазами.

– Я думала, что это любовь! – кричала Шукран. – Я надеялась, что это – судьба!

– Язык твой сейчас говорит лживые слова, – отвечала старуха сурово, – загляни в свою душу и скажи самой себе правду. Ты просто хотела увлечь этого мужчину, увлечь его хоть ненадолго, на несколько дней, доказать самой себе, что ты можешь все – увлекать и отталкивать, погрузить его в пучину страсти или толкнуть в океан отчаяния! Ты хотела играть с ним – ты это получила. Если бы он и вправду был твоей судьбой, я ни за что не стала бы вмешиваться!

Старыгин растерянно помотал головой, чтобы упорядочить мысли. Что это они тут твердят о колдовстве? Неужели старуха и вправду напустила на него какие-то чары? В этой дикой первобытной степи во все можно поверить…

Он вспомнил, как очнулся в этой юрте от тяжелого сна, и видел, как старая шаманка сыпала в огонь какой-то порошок и твердила заклинания. Стало быть, это правда, а не видение… Иначе как объяснить, что все прошлое вылетело из памяти, и он даже забыл Марию?

Сердце защемила тревога. Старыгин с трудом встал и побрел к выходу – ему захотелось на воздух. Женщины не заметили его ухода, они продолжали свой спор, но ни одна ничего не могла доказать другой.

Старыгин вышел из юрты и огляделся.

Вокруг него была все та же степь, все то же бескрайнее море травы, в которой блуждал жаркий и сухой восточный ветер, примчавшийся из глубин Азии. Над ним было все то же степное небо, блекло-голубое, пересохшее, как пересыхают к началу лета русла степных ручьев. Но что-то изменилось в этой степи, и небо стало другим. Грозно и милосердно взирало оно с высоты на маленького человека.

Старыгин вспомнил, что до того, как в эти степи пришли христианство и ислам, степные кочевники поклонялись единому богу Тенгри – бескрайнему и могущественному Небу…

И вот – изменилась степь вокруг него, и небо над его головой, но больше всего изменился он сам…

Это песня кайчи, удивительная песня без слов, изменила мир в его глазах и изменила его самого.

– Ты просто пробудился, – раздался за спиной Старыгина негромкий голос.

Он резко обернулся и увидел стоявшего на пороге юрты кайчи.

Певец вновь был одет в простой темный халат, в грубые кирзовые сапоги и приплюснутую поношенную кепку, но лицо его было властным и значительным, как у восточного вельможи, таким же властным и значительным, как и во время пения. Он смотрел прямо перед собой узкими рысьими глазами и говорил вполголоса, но его слова разносились по всей степи и проникали в самую душу Старыгина.

– Ты был погружен в магический сон. Старая женщина околдовала тебя. Она думала, что помогает своей внучке, но на самом деле выполняла волю судьбы. Ничто не делается помимо этой воли… Благодаря ее колдовству ты оказался на моем пути, и я спел для тебя кай. От этой песни ты стал сильнее и чище, ты стал другим человеком и сможешь исполнить свое предназначение.

– Предназначение? – растерянно повторил за ним Старыгин. – Какое предназначение?

– Ты сделаешь то, ради чего судьба привела тебя в наши края.

– Но я прилетел сюда за целебной травой гюльчи, которая растет в этих местах, в урочище Сары-Таг… Я должен собрать эту траву, чтобы ее отваром вылечить девушку…

– Да, и это тоже, – кайчи склонил голову. – Но не только это. У тебя есть еще одна цель, цель, ради которой ты приехал в эти степи, цель, ради которой, возможно, появился на свет.

– Какая цель? – переспросил Старыгин.

Ему казалось, что он заранее знает ответ, знает, что скажет ему кайчи – но он не хотел смириться с этим ответом.

– Ты знаешь, – проговорил кайчи, и взгляд пронзительных рысьих глаз словно пронзил Старыгина насквозь, высветив все его тайные страхи и скрытые помыслы. – Ты знаешь, – повторил кайчи. – Знаешь, но еще не готов это признать. Ты знаешь ответ на все вопросы. Он – в книге, с которой ты не расстаешься ни днем ни ночью…

С этими словами кайчи властным жестом протянул руку.

Старыгин сбросил с плеча свой рюкзак, достал из него арабскую книгу и послушно вложил в руку певца.

– Вы читаете по-арабски? – спросил он неуверенно.

– Нет, – кайчи помотал головой. – Но эта книга сама открывается тому, кому захочет!

Он раскрыл книгу на том же месте, где открывали ее все прежние чтецы, но вместо того, чтобы вглядеться в арабский текст, прикрыл глаза и монотонно, нараспев заговорил. Как и прежде, текст начался прямо с середины фразы:

«…и опустился на колени, и поцеловал землю у ног хана, и поднял в руках своих нечто, завернутое в золотую парчу.

– Вот, великий хан, владыка людей и обладатель сокровищ, вот твоя величайшая драгоценность, которую бережешь ты как зеницу ока! Я, грешный и жалкий раб, не смею прикоснуться к ней своими руками. Возьми же ее и покажи своему дорогому гостю!