– Не знаю. Нелегко быть человеком и жить более четырехсот лет. При этом никто не думает, что мы колдуны, и не волнуется, что у нас нет детей. Но меня чувство страха не покидало никогда. Мэрион была умная девочка. Умела читать. В девять лет цитировала Монтеня. Я волнуюсь за нее. Она всегда была очень впечатлительной. Больше молчала. Все понимала без слов. Огорчалась из-за любой мелочи. И подолгу размышляла о случившемся. Замыкалась в себе. Ей часто снились кошмары.

– Бедняжка, – вздохнула Камилла, но я видел, что мой рассказ привел ее в замешательство.

Я не рассказал ей лишь об одном – об Обществе «Альбатрос». Я не собирался подставлять ее под удар. И когда она спросила, знаю ли я других, помимо Мэрион, таких же людей, – я не решился упомянуть ни Агнес, ни Хендрика. Зато рассказал о своем старинном друге с Таити – Омаи.

– Я не видел его с тех пор, как он покинул Лондон. Он отплыл с третьей экспедицией Кука. Куку он понадобился как переводчик. Больше я его никогда не видел. Впрочем, он ведь не вернулся в Англию.

– Капитан Кук?

– Да.

Поскольку от обилия информации у нее и так уже голова шла кругом, я и не заикнулся о своих встречах с Шекспиром и Фицджеральдом. Пока рано.

Мы продолжали разговаривать.

Она захотела еще раз посмотреть на мой шрам. Обвела его пальцем, будто хотела убедиться, что он – настоящий. Взглянув на реку, в которой когда-то было найдено тело доктора Хатчинсона, я понял, что должен кое о чем ее предупредить.

– Послушайте, – сказал я. – Об этом нельзя рассказывать ни одной живой душе. Пожалуй, не стоило мне ничего вам говорить. Но вы задавали слишком много вопросов. Думали, что знаете меня. Не исключено, что ваше любопытство даже опаснее, чем знание фактов. Теперь вы все знаете, но должны об этом помалкивать.

– Опаснее? Времена охоты на ведьм прошли. Не понимаю, что мешает вам предать все это огласке. Сделать тест ДНК. Это надежное доказательство. Ваш случай может помочь людям. И науке тоже. В первую очередь медицине. Вы сами говорите, что ваша иммунная система…

– К сожалению, уже есть список людей, которые прознали про нас, после чего с ними случались всякие несчастья. И это длинный список. К примеру, врачи, которые обнаружили некие доказательства и собирались написать о них в научных журналах, но вдруг бесследно исчезали.

– Исчезали? Кто же помог им исчезнуть?

Порой правде приходится звать на подмогу ложь.

– Не знаю. Этот мир полон загадок.

Мы шли, не сбавляя шага, и разговаривали на ходу. Перейдя через мост Тысячелетия, направились в Сити и дальше, на восток. Мы шли домой.

Путь нам предстоял неблизкий, но погода стояла мягкая, и мы не стали спускаться в метро. Миновали собор Святого Павла, и я рассказал Камилле, как людно тут бывало раньше; соборная площадь была центром столичной торговли книгами. Мы свернули на улицу Айронмонгер-лейн, и по просьбе Камиллы я сообщил, что часто ходил по ней в Саутуарк; тогда Айронмонгер-лейн полностью оправдывала свое название, поскольку на всем своем протяжении лязгала и пыхала жаром раскаленного металла.

Камилла тоже жила в восточной части города, но дальше, чем я. Мне было пора выгулять Авраама, я и предложил Камилле к нам присоединиться. Она охотно согласилась.

Мы сидели рядом на той самой скамейке, где я впервые ее увидел. Высоко над нашими головами, словно привидение из мультика, медленно проплыл пустой полиэтиленовый пакет.

– А что, собственно, меняется со временем?

– Все. Все вокруг другое. Ничто не остается таким, как прежде. – Я указал на пушистого зверька, стремительно взлетевшего к кроне дерева. – Раньше белка была бы рыжая, а не серая. И в воздухе не парили бы полиэтиленовые пакеты. А с дороги слышался бы другой звук, цокающий. Люди смотрели не в телефоны, а на карманные часы. Запахи – вообще особая статья. Сейчас не шибает в нос, как раньше. Тогда воняло повсюду. Нечистоты и фабричные отходы сливали в Темзу.

– Чудесно.

– Жизнь была суровая. Времена Великой Вони. В тысяча восемьсот пятьдесят каком-то лето выдалось необычайно жаркое. Смрад в городе стоял – не продохнуть.

– Сейчас, вообще-то, тоже пованивает.

– Даже близко не сравнить. Человек всю жизнь жил в вони. Люди вообще не мылись. Считалось, что мыться вредно.

Она понюхала свою подмышку:

– Значит, в ту пору я была бы вполне ничего себе? Я наклонился и обнюхал ее.

– Больно чистенькая. Люди заподозрили бы неладное. Чистенькая, как из двадцатого века.

Камилла засмеялась. Вот оно, простое, беспримесное счастье: рассмешить человека, к которому неравнодушен.

Небо над нами начало темнеть.

– Так что, вы и впрямь в меня втрескались?

Она снова засмеялась:

– Вопрос незрелого юнца, а не четырехсотлетнего мужчины.

– Простите, четырехсоттридцатидевятилетнего.

– А вопрос задали, точно пятилетний малыш.

– А я и впрямь чувствую себя пятилетним малышом. Обычно я вполне сознаю свой возраст, но сейчас – нет.

– Да, если уж вам так хочется это услышать…

– Хочется услышать правду.

Она вздохнула. Довольно театрально. И вдобавок подняла глаза к небу. Я завороженно любовался ее профилем.

– Да, я тогда в вас втрескалась.

Я тоже вздохнул. И тоже слегка театрально.

– Как грустно звучит это прошедшее время.

– Ладно. Так и быть. Не тогда. Я от вас без ума.

– Я тоже. От вас, конечно. Вы обворожительны, – совершенно искренне сказал я, но она опять засмеялась:

– Обворожительна? Ох, простите.

Она посерьезнела. Мне захотелось ее поцеловать. Но как? Последние несколько веков я прожил в одиночестве и понятия не имел о современных нормах флирта. Но я был счастлив, как будто камень упал с души. Вообще-то, мне и такого счастья хватило бы. Этого мгновения из «Оды к греческой вазе». Чтобы возможность поцелуя осталась со мной навсегда. Чтобы она просто смотрела на меня, а я – на нее.

Я понимал, что мне разгадать ее загадку хотелось не меньше, чем ей – мою: она слегка прижалась ко мне, я приобнял ее одной рукой. Прямо здесь. В парке, на скамейке. Может быть, это и есть любовь? Когда появляется сулящая счастье загадка, которую хочется разгадывать всю жизнь.

Какое-то время мы сидели молча, как супруги, и наблюдали, как Авраам галопом скачет вокруг спрингер-спаниеля. Она положила голову мне на плечо, и минуту-другую я чувствовал себя бесконечно счастливым. Но тут случились сразу две вещи. Я вспомнил Роуз, и меня пронзило острое чувство вины. Вспомнил, как ее голова лежала у меня на груди, когда мы прижимались друг к другу на ее узкой кровати в Хакни. Разумеется, Камилла не догадывалась, о чем я думаю, – разве что заметила, что я слегка напрягся.