Я глубоко вздохнул.

Дом престарелых «Ясеневая ферма». Типичное название для заведений подобного рода – наводит на мысли о листопаде. Вывеска в пастельных желтых и голубых тонах – одно из самых унылых зрелищ, какие мне доводилось видеть. Да и само здание едва ли лучше, хотя ему, пожалуй, не больше двадцати лет. Светло-оранжевый кирпич, тонированные окна – все блеклое и невыразительное. Похоже, этот приют – вежливый эвфемизм смерти.

Я вошел в здание.

Передо мной открылось плексигласовое окошко, за которым сидела женщина.

– Здравствуйте, – обратился я к ней. – Я приехал навестить Мэри Питерс.

Она ответила мне профессионально приветливой улыбкой. Такая улыбка – явление современное. Раньше, скажем до появления телефона, никто так не улыбался.

– Это вы недавно звонили, верно?

– Верно. Меня зовут Том Хазард. Я был знаком с Мэри в Хакни, когда она была моложе.

Дежурная перевела взгляд на монитор и кликнула мышкой.

– Она вас ждет. Туда, пожалуйста.

– Спасибо, – поблагодарил я. Шагая по плитке с ковровым рисунком, я кожей чувствовал, что возвращаюсь в прошлое.

Мэри Питерс смотрела на меня покрасневшими и мутноватыми от старости глазами. Тонкие и белые, как пух одуванчика, волосы; набухшие вены – словно тропы на карте сокровищ. Тем не менее я узнал в ней женщину, с которой виделся в Хакни четыреста лет назад.

– Я тебя помню, – сказала она. – Помню, как ты приходил на ярмарку. Помню, какую трепку ты задал тому гнусному ублюдку.

– Мистеру Уиллоу, – уточнил я и снова как наяву увидел, как тот исчезает в облаке специй.

– Точно.

Она дышала хрипло, с присвистом, при каждом вдохе издавая какой-то скребущий звук. Вдруг она вздрогнула и скрюченными пальцами легонько погладила себе бровь.

– Часто голова болит. Вот.

– У меня теперь тоже бывает.

– Голова то болит, то нет. Давеча опять болела.

Я слушал ее с изумлением. И не лень ей еще разговаривать?! Она ведь уже лет двести как древняя старуха.

– Мне уж недолго осталось, – будто прочитав мои мысли, сказала она. – Потому я сюда и переехала. Риска никакого.

– Риска?

– Мне осталось самое большее года два.

– Откуда вам знать? Может, еще лет пятьдесят проживете.

Она покачала головой:

– Нет уж, лучше не надо.

– Как вы себя чувствуете?

Она улыбнулась, словно я сказал что-то смешное.

– Чувствую, конец близок. У меня целый букет хворей. Когда доктор сказал, что мне остались считаные недели, я поняла… Значит, год или два. Ну, самое большее – три. Вот я и решила: лучше уж перебраться сюда. Безопаснее…

Ерунда какая. Если она беспокоится о своей безопасности, зачем рассказывает всем и каждому про свой возраст?

В комнате мы были не одни. В креслах сидели другие пациенты, погруженные в разгадывание кроссвордов или в воспоминания.

– Роуз любила тебя безумно. Только о тебе и говорила. У меня был цветочный ларек, а они с младшей сестрой торговали рядом фруктами. Том то, Том сё. Том – всё. Она как встретила тебя, будто заново родилась. Совсем другая стала.

– Я очень ее любил, – признался я. – Она была такая сильная! Лучше ее я никого в жизни не знал.

По ее лицу пробежала тень сочувственной улыбки.

– В ту пору мне было худо. У меня сердце было не на месте.

Она оглядела комнату. Кто-то включил телевизор. На экране замелькали титры передачи под названием «Новая жизнь под солнцем». Ее герои – супружеская пара, владеющая испанским рестораном «Голубой марлин», – сосредоточенно промывали в кастрюле мидии.

Когда Мэри вновь повернулась ко мне, глаза ее глядели печально, а по лицу пробегала чуть заметная дрожь.

– Я встречала твою дочку, – вдруг сказала она.

От неожиданности до меня не сразу дошел смысл ее слов.

– Что вы сказали?

– Малышку твою, Мэрион.

– Мэрион?

– Совсем недавно. Мы лечились в одной больнице. Мой разум судорожно пытался постигнуть услышанное. Так в жизни часто бывает. Ждешь, ждешь чего-то – новости, события, человека, – а когда дождешься, обнаруживаешь, что не в состоянии осознать, что чаемое стало реальностью. За долгое время я привык к бреши, зияющей у меня в душе, и не верил, что она когда-нибудь зарастет.

– Что-что?

– В психиатрической больнице в Саутхолле. Я проходила там амбулаторное лечение: старая психопатка, которая являлась каждый день поплакать в жилетку доктору. А ее держали там постоянно. Мы с ней близко сошлись. Я ведь уехала из Хакни еще до ее рождения, верно?

– Откуда же вы узнали, что она моя дочь?

Она посмотрела на меня с недоумением – зачем задавать такие глупые вопросы?

– Она сама мне сказала. Она это всем говорила. Потому и оказалась в лечебнице. Ей, разумеется, никто не верил. Что взять с сумасшедшей? Иногда она лопотала по-французски и часто пела.

– Что она пела?

– Старые песни. Вернее, старинные песни. И, когда пела, часто плакала.

– Она все еще там?

Мэри покачала головой:

– Она ушла. Все случилось очень странно…

– Странно? В каком смысле?

– А в таком: однажды ночью она просто ушла. Тамошние пациенты говорили мне, что слышали ночью какой-то шум и суматоху. Я пришла на следующий день, а ее уже нет.

– Куда же она подевалась? Куда?

Мэри вздохнула и ненадолго задумалась. Потом заговорила – с грустью и смущением:

– Никто ничего не знал. Персонал как воды в рот набрал. Нам просто сообщили, что ее выписали. Но что случилось на самом деле, так и осталось загадкой. Вообще-то пациентам не докладывали, что творится в стенах лечебницы. Это было не принято.

Я не мог с этим смириться. Я столько лет лелеял надежду, и вот она вспыхнула, чтобы через десять секунд угаснуть вновь.

– Куда она могла уехать? Может, хотя бы намекала, куда собирается перебраться? Наверняка она что-нибудь говорила.

– Не знаю. Честное слово, не знаю.

– Она упоминала какие-нибудь места?

– Она много где бывала. Рассказывала о тех местах. Ездила в Канаду.

– В Канаду? Куда? В Торонто? Я тоже бывал в Торонто.

– Не знаю. Вряд ли. Сдается мне, она долго жила в Шотландии. У нее был шотландский акцент. Да и вообще, мне кажется, она много колесила по Европе.

– Думаете, она сейчас в Лондоне?

– Понятия не имею, ей-богу.