Они ответили, что нет красоты в смертности, нет смысла в забвении. Мои доводы, настаивал Рон, примитивны и исходят из идеологии «смерти»: попытки избежать страха смерти убеждениями, что на самом деле она не так уж и страшна. На мой взгляд, это звучало так же безумно, как и все, что говорил Рон, но, по сути, он был прав. Эту мысль, в той или иной форме, высказывали мне многие трансгуманисты, с которыми я общался последние восемнадцать месяцев: например, Наташа Вита-Мор, Обри де Грей, Рэндал Кунэ.

Мы ехали сквозь пустоту. Не трогай Техас. Мертвые броненосцы, гниющие под палящим пустынным солнцем. Поддержи Израиль. Золтан потягивал из огромной банки зеленоватый энергетический напиток, который он купил на нашей последней остановке. Мы часами разговаривали, а потом часами молчали. Мы прослушивали кассету с музыкой Тома Петти раза два или три. «Несясь к мечте, – пел он, – которая для меня не сбудется». Сорок минут спустя он пел эту песню снова.

Что здесь происходит? Все это вдруг показалось мне абсурдной пародией на социальные возможности: три человека путешествуют по глуши, протестуя против исключительной несправедливости, от которой однажды им придется пострадать вместе со всеми другими созданиями. Протестуя против великого уравнителя, который сам должен быть уничтожен. В этом смысле смерть от старости – это ли не Первая мировая проблема?

Примерно в часе езды к востоку от городка Озон мы съехали с автомагистрали на узкую проселочную дорогу, чтобы Золтан смог слить поднос для барбекю, переполненный вытекающим машинным маслом. Мы оказались на границе большого ранчо: до горизонта простирался пустынный бесплодный пейзаж с редкими клочками травы и приземистыми кактусами. Я зашел за автобус, чтобы отлить, и, глядя на небо, насчитал пять стервятников, которые, словно боевые беспилотники, парили в бездне неба. Я попытался вообразить, какими мы представали перед безмятежными первобытными глазами этих ужасных птиц – трое некрупных млекопитающих, неуклюжих, просто так стоящих вокруг подобия великого гроба Левиафана. Но что все они – эти парни, гробы, путешествия – могут значить для созданий, которым совершенно не требовалось ничего из себя представлять? Возможно, мы не привлекали их внимание, потому что были слишком большими, чтобы стать их жертвами.

Я изо всех сил старался вспомнить строчку из восьмой из «Дуинских элегий» Рильке, где он пишет о свободе, в которой живут животные, об «открытости», с которой они глядят в мир, недоступный людям, зацикленным на собственной конечности. Вернувшись в автобус, я погуглил ее на телефоне и вот что нашел:

Позже, когда мы ехали по автостраде, Рон с улыбкой указал на огромный транспарант, на котором было написано: «Если ты умрешь сегодня, где ты скоротаешь бесконечность?»

– В земле, – ответил он. – В земле.

Он рассказал мне о несчастном случае, который произошел, когда ему было шесть. Неудачно упав с велосипеда, он проколол селезенку и чуть не умер от внутреннего кровотечения. Недели в больнице, затем длительное восстановление. Мрак раскрыл ему себя – черный ужас смерти под тонкой гладью мира. Каждую ночь, тяжело дыша, он просыпался от одного и того же кошмара – что он умер во сне и теперь лежал в постели без каких-либо чувств в неподвижном теле. Каждую ночь один и тот же опыт, который невозможно пережить, одно и то же видение, которое невозможно лицезреть. Он объяснил, что это положило начало его отказу от религии родителей – этот взгляд в небытие, ожидающее его после смерти.

На придорожной остановке дальше к востоку Рон, включив видеокамеру, подошел к двум девушкам, отдыхающим под навесом из гофрированного железа, обрамленным гигантскими колесами. Он навел на них камеру и спросил, боятся ли они смерти. Девушки выглядели скорее озадаченными, чем испуганными, но я не хотел участвовать в этом представлении и потому перешел на другую сторону остановки. Там два молодых парня спросили, почему мой друг снимает их подруг. Я указал на Автобус Бессмертия и рассказал им, что Рон снимает документальный фильм для избирательной кампании кандидата в президенты от третьих партий.

– Этот парень баллотируется в президенты? – спросил парень побольше, скептически рассматривая Рона, с его волосами, как у певицы Джоан Баэз, с его шортами до колен и с немигающими глазами праведника.

– Не тот, другой парень, – ответил я, указывая на Золтана, стоящего рядом с автобусом и говорящего по телефону. – Это автобус его кампании. Если хотите, я познакомлю вас, ребята.

Мы все: я, Рон, две молодые девушки и их парни – подошли к Золтану, который тепло и радушно встретил своих избирателей, пожимая им руки, как подобает государственному деятелю.

– Так что там с автобусом? – спросил тот, что покоренастее.

– Мы доработали его, чтобы он был похож на гигантский гроб, мы пропагандируем проблему смерти.

– Не особо похоже на гигантский гроб, – сказал парень. – Выглядит, как гигантская какашка.

Золтан тактично проигнорировал такое замечание и слегка надменным тоном объяснил, что цель кампании – «привлечение инвестиций в науку по изучению долголетия, чтобы все мы смогли жить дольше».

Крепкий низкорослый мужчина лет тридцати пяти вышел из кабины соседнего грузовика, потянулся, посмотрел, прищурив глаза, на собравшуюся возле Автобуса Бессмертия группу и подошел к нам. На нем были фиолетовые баскетбольные шорты, объемная черная футболка, темные очки. Он сказал, что его зовут Шейн и что он едет через пустыню в сторону Флориды.

– Вы проводите какую-то политическую акцию? – спросил Шейн.

– Да, – ответил Рон. – Хочешь жить вечно?

– Конечно, хочу, – сказал Шейн. – Я чертовски боюсь умереть. Кто бы не хотел жить вечно?

– Мы тут пытаемся, – пояснил Золтан, – содействовать привлечению науки к борьбе со старением и смертью. Мы работаем с некоторыми учеными, которые действительно близки к приостановке процессов старения. Звучит безумно, я знаю, но это правда. На самом деле я один из ведущих кандидатов от третьих партий США. Мы называемся Трансгуманистической партией.

– Что значит «трансгуманист»? – спросил Шейн.

– Ну, это означает многое. Не умирать – это одно из значений. Многие из нас хотят превратиться в механизмы. У моего отца, например, совсем недавно было четыре сердечных приступа. Такого бы не случалось с людьми, если бы мы были механизмами.

– Здорово, – вежливо ответил Шейн. – Я бы проголосовал за это.

Он еще немного поговорил и послушал, прежде чем извинился, чтобы продолжить свое путешествие на восток. Он объяснил, что нигде не может задерживаться слишком долго, потому что его маршрут и скорость пристально контролирует бортовой компьютер грузовика: он незамедлительно сообщит работодателям о слишком длительной остановке или о превышении разрешенной скорости, которым водитель пытался компенсировать потерянные минуты и часы. На мгновение я задумался, что Шейн мог бы заметить, насколько капитализм уже превратил многих из нас в машины, намекая на неизбежное будущее, в котором работодатели заменят водителя на беспилотную машину. Но, когда Шейн запрыгнул в кабину своего грузовика и помахал нам, я решил, что он, наверное, не ожидал такого коварного развития событий. Он был больше похож на простого и прямолинейного парня.