– О жизни.

– И что надумал?

– Ни хрена не понять. Знаешь… – Он запнулся.

– Ну?

– Я видел ангела! – выпалил Иван.

– Что?! – Лоле показалось, что она ослышалась.

– Ангела! Белый, а снег так и сыплет. И фонари, и люди вокруг, и елка на площади… А она стоит под фонарем, ждет зеленый… капюшон отбросила, вся в снегу, подняла лицо, смотрит в небо…

– Ты… совсем охренел? Кто стоит под фонарем?! – заорала Лола.

– Она! А потом посмотрела на меня, кивнула и засмеялась!

Ей показалось, что Иван всхлипнул. Допился! Кому черти, а ему ангел!

– И я понял… Понял! Простится и суета, и жалкость! Все простится! – заговорил Иван горячечно. – Не судят они там, а сочувствуют и жалеют, понимаешь? Она так улыбнулась, будто все про меня знает… и про баб, и про стыренные у тетки кольца, и про халтуру… про Вовку… он денег просил, а я сказал нету, а его и… амба! Я чуть с катушек не слетел… сука! А она смотрит и улыбается… Знает! Про все! И жалеет за все! За кратковременность, боль, ненависть к соседу, подлость, трусость, предательства… За все! Понимаешь, нам дан разум – наш судья и палач, и за этот разум мы все искупили, потому что такие мучения… такие мучения… ад кромешный на земле, тут, при жизни! Я понял главную вещь…

– Что ты несешь? – перебила Лола. – Какую вещь?

– Что после ничего нет! Ни-че-го. Точка. Ни награды, ни наказания. Все здесь, пока мы живы. Огребаем сполна.

– Сколько принял? – не удержалась Лола, испытывая смутную тревогу. Ей делалось неуютно, тоска накатывала и подступала к горлу. Вишь, как его проняло… с чего бы? Недалекий Иван, радостный пьяница, бегущий по жизни вприпрыжку, он был не похож на себя. Белая горячка? Или… что?

– Не надоело? – резко спросил он. – Сколько выпил? Сколько недопил? Ты что, ничего не понимаешь?

И это тоже был новый Иван. Прежний подставлял повинную шею, раз и навсегда приняв и согласившись, что она умнее. Бунт, однако.

– Что тебе надо? – рявкнула Лола. Смутная тревога испарилась, осталась одна злость.

– От тебя? – Он хмыкнул. – А что у тебя есть? Ничего у тебя нет! Нищая и бесплодная. И злая.

– Да пошел ты!! – завопила Лола, чувствуя, что сейчас разрыдается. – Да кто ты такой?!

– Никто, – померк Иван. – В том-то и дело, что никто. А ведь мне открылось! Мне!

– Что открылось?!

– Белый ангел открылся. Марта.

– Марта?! Какая… При чем здесь Марта?!

– Я видел Марту, – сказал Иван шепотом.

– Ты что, совсем? Охренел? Крыша поехала?! Допился?! – Лола задыхалась в отчаянии и колотила кулаком по дивану.

– Ты бескрылая, – сказал Иван. – Как и все бабы. Вы не способны верить. Шмотки, побрякушки, мужики, грязь. Видеть не могу.

– Иди в монастырь, Офелия, – ядовито произнесла Лола. На той стороне была тишина. Ни вздоха, ни шороха. – Иван? – позвала она. Но ей никто не ответил. Иван исчез. Как и не было.

И тогда она расплакалась. И попыталась вспомнить, что он ей сказал. Видел Марту. Марту?! Видел ангела. Под фонарем. Марта улыбалась…

Абсурд! Этого просто не может быть! Не может, не может, не может! Галюники! Белая горячка!

И еще он сказал, что прощение и наказание здесь, а не там. Сейчас, а не потом. И что они… нас жалеют. Кто они? И еще что-то… про смысл… и про пытку разумом… И о том, что там ничего нет…

Она пыталась вспомнить, но то, что говорил Иван, уже размывалось, покрывалось патиной, горизонтной дымкой, и исчезало…

Ей было не по себе, ей было жалко себя. Впервые в жизни так остро. А ведь жизнь проходит… И его тоже было жалко, и чувство вины тренькнуло где-то там глубоко… Она потянулась было к телефону, но рука замерла на полпути. А что сказать?

«Они жалеют, – сказал Иван. – Они нас. А мы… кого?»

Потом мелькнула мысль, что надо бы позвонить Женьке… сообщить… Что? Что Иван видел Марту?

Она плакала, вытирала слезы грубым шерстяным пледом, от которого горело лицо…

…А потом долго лежала в ванне, в облаке пены, сжимая в правой руке блестящее лезвие, протянув вперед левую – примериваясь, куда чиркнуть. На краю ванны стоял хрустальный стакан с виски. Она представляла, как порозовеет пена, как рванется через край розовая вода и зальет белый кафельный пол, как поплывут, покачиваясь, синие шелковые туфельки и синее кимоно с небрежным шалимаром всех цветов радуги. Яркая, приятная глазу картинка. И звякнет заключительным аккордом хрустальный стакан, сбитый агонизирующей рукой…

Она подняла глаза и вздрогнула – на нее смотрела безумно-напряженным взглядом незнакомая женщина с торчащими, как у Медузы горгоны, волосами и черным, искривленным мучительно ртом. Голова женщины существовала как бы отдельно в невесомом белом облаке, напоминающем взбитые сливки или снежный сугроб. Лоле пришло в голову, что голова была похожа на украшение на торте – не то цукат, не то гигантскую клубничину с круглыми глупыми глазами. Жуткая голова. И две торчащих из пены руки, в одной – сверкающая металлическая полоска…

С оторопью осознала Лола, что голова была ее собственной, отраженной в большом настенном зеркале. И руки тоже были ее собственными. «Ну и физия», – подумала с отвращением Лола. И представила, как найдут ее завтра или через неделю, скукоженную, зареванную, без макияжа, с обвисшей серой грудью и черными сосками…

Все на свете кончается плачем, сказал кто-то мудрый. И пока не наступил конец и плач… пока не наступил…

…Через полчаса она пила шампанское и досматривала фильм про леди Чаттерлей. В синем шелковом кимоно, причесанная, обильно накрашенная, благоухающая любимым парфюмом.

Когда раздался звонок в дверь, она неторопливо поднялась и отправилась в прихожую. Заглянула в зеркало попутно, осталась довольна собой. Не спрашивая, кто, загремела замками. Распахнула дверь, посторонилась. Иван осторожно вошел, вытаращился по-дурацки и спросил: «Ты не одна?»

Лола загадочно повела плечами…

…Ранний зимний вечер в большом городе. Река красных автомобильных огней, красно-зелено-желтые вспышки светофоров, синие сумерки, хруст льда, шорох, шарканье шагов, цоканье каблуков, броуновское движение толпы; неясный гул голосов; смех. Народ плывет мимо освещенных окон-аквариумов банков и магазинов, внутри – клерки, мониторы, пестрый товар, ярко упакованная еда, стекло с разноцветным алкоголем и винами.

Не холодно. Пахнет снегом. Первая звезда на севере, бледная – мешают городские огни. Парк пуст, бел, холоден и задумчив. Стены сугробов по сторонам аллеи, как военные укрепления, по периметру вала – пушки, черные, чугунные, тяжелые; массивные колеса, которые уже никогда никуда не покатят, и дула торчком, из которых уже никто никогда не выстрелит. Все. Отгремело, отстрадалось, затянулось. Оружие молчит, говорят музы – новобрачные фотографируются на фоне да детишки виснут – такая вот символика и связь поколений и молодой побег на старом стволе…