Таким образом, письмо было также средством осуществления власти, но при этом оно служило много большему, чем просто исполнение ритуала. Оно делало возможной запись прошлого и ложилось в основу самой идеи гражданского, а не военного порядка и управления, которое могло осуществляться через коммуникацию на расстоянии, будь то гражданскими или военными средствами. Писатели провозглашали легитимность династической власти, но в то же время создавали документы, где древнейшие правители изображались людьми, избранными на основе дара, а не наследственной привилегии, и собирали поэзию, говорившую от имени подданных против правителей.

Мы можем называть тех, кто предоставлял оправдания правительству, «интеллектуалами», а не чиновниками, не обязательно подразумевая, что они находились в стороне от политической власти. Пожалуй, честно будет сказать, что на протяжении большей части китайской истории большинство тех, кто прославился как писатели и мыслители за пределами религиозных орденов, с определенной вероятностью провели некоторую часть жизни на государственной службе и обладали неким официальным статусом.

Но соотношение между чиновниками и интеллектуалами — теми, кто обладал политической властью и руководил правительством, и теми, кто размышлял и писал, что правительству следует делать, — вряд ли было постоянным. И не сводилось к политике. Именно в периоды политического и социального разлада интеллектуалы выходили за пределы своей обычной роли посредников. Они становились мыслителями. Они говорили с правителями о том, как правителям следует действовать, и об идеальном политическом устройстве, а с отдельными людьми — как человеку быть нравственным. Они были теми, кто утверждал, что есть власть выше правителя и что они способны говорить об этой власти и от ее имени.

В истории Китая никогда не было однозначного ответа на вопрос, как найти эту власть или как преобразовать правительство и общество, чтобы они соответствовали ей. У некоторых поэтов эпохи Чжоу был один ответ — взгляните на образец мудрого основателя династии: «Вышнего неба деянья неведомы нам,/Воле небес не присущи ни запах, ни звук!/Примешь Вэнь-вана себе в образец и закон —/Многие страны с доверьем сплотятся вокруг!» Такие слова повторялись в различные времена в адрес, например, основателей династий Тан и Мин, а ближе к сегодняшнему дню — почитателями Мао Цзэдуна. Но были и другие возможности. Космическая теория вселенской империи говорила о необходимом резонансе между качеством правления и состоянием природы, так что любое нарушение предположительно стабильного и предсказуемого хода вещей — землетрясение или внезапное затмение — могло интерпретироваться как знак недостойного правления. Столкнувшись с вероятностью такой интерпретации, чиновники были вынуждены решать, как реагировать. В общем и целом правительство реагировало наилучшим возможным образом, но его оппоненты могли находить — и находили — в стихийных бедствиях основания для обвинений в ненадлежащем правлении, что заставляло чиновников преуменьшать и даже пресекать плохие новости. Оба варианта реакции наблюдались в новейшей истории Китая.

Были и другие источники авторитета, к которым обращаются интеллектуалы, и они есть по сей день. История писалась и переписывалась с момента великой интерпретации истории цивилизации за авторством Сымы Цяня в конце II века до н. э. Среди других достижений он показал, как проблемы его современников развивались со временем, и единственный способ обратить их вспять — понять, как они возникли. Кроме того, он указал, каким образом его правитель перенял неудачные стратегии тиранов прошлого. Тысячелетие спустя Сыма Гуан, историк и лидер оппозиции, написал историю предшествующих 1500 лет, чтобы показать, что для выживания династии ей следует в конце концов признать необходимые пределы возможностей правительства преобразовывать общества для соответствия идеальной модели — в данном случае, идеалу, выдвинутому другими интеллектуалами, нашедшими авторитет в классиках конфуцианства. Через тысячу лет после него историк Цянь Му нашел в средневековом Китае (времен Сымы Гуана) признаки начала современного общества в потенциале системы экзаменов на гражданскую службу, призванных дать обычному человеку возможность стать премьер-министром. Интерпретация истории всегда касалась настоящего или, если выразиться тоньше, значения прошлого для настоящего. Следует ли его продолжать или сопротивляться ему? Руины, которые необходимо разрушить, или славное прошлое, которое нужно восстановить? Кто был злодеями? А кто — достойными людьми? Создание истории почти всегда сплеталось с идеологическими дебатами.

До недавнего времени классики конфуцианства были крупнейшим двигателем идеологической дискуссии в Китае, и на то была веская причина: это хроника начала цивилизации. (Хотя три столетия назад ученые начали приходить к выводу, что некоторые тексты, считавшиеся самыми древними, таковыми не являлись, и, как указывает Рован Флэд в своей статье в этом сборнике о Шелковом пути, современная археология дала нам совершенно иную картину истоков цивилизации в Китае.) Они были основой политической и нравственной мысли, а также литературы. Некоторые считали эти разнообразные книги последовательным рассказом об идеальном целостном общественном порядке, существовавшем лишь в древности — том, который позднейшие эпохи тщетно пытались восстановить. Как и подобает текстам такой важности, интеллектуалы обнаружили, что один из лучших способов аргументировать, что следует делать правительству и как людям учиться и мыслить, — дать новую интерпретацию классиков. Их раз за разом перетолковывали, иногда в оппозиции к действующей догме, иногда с целью объединить конфликтующие толкования. Но то, что изначально было выражением несогласия, могло стать новой догмой, если завоевывало последователей. Любой крупный комментатор полагал, что он, наконец, все понял правильно.

При династии Тан в начале VII века идея о том, что двор является центром политической власти, стала источником новой интерпретации классиков, стремившейся синтезировать толкования северных и южных ученых после трех веков раскола. Но самая влиятельная и устойчивая интерпретация классиков появилась не при дворе, а среди оппозиционных интеллектуалов. Это было великое неоконфуцианское толкование авторства Чжу Си в XII веке, стремившееся побороть экспансию государственной власти и ее усилия по преобразованию общества через вмешательство правительства. Оно было влиятельным, поскольку комментарии Чжу стали частью экзаменационной системы, а значит, частью обучения любого человека с высшим образованием вплоть до начала XX века. Путь к политической власти пролегал через образование — а образование было работой интеллектуалов. Сданный экзамен не означал, что образованные люди разделяли убеждения, о которых читали, но давал общий лексикон и набор шаблонов для понимания и реакции на разные события. Однако неоконфуцианское толкование сделало еще больше — оно сдвинуло акцент с обеспечения работы политической системы на формирование нравственно и социально ответственного индивидуума. Это было сделано не только с помощью философского утверждения, что все люди обладают нравственной природой, которая может воплотиться через личные усилия, но и благодаря тому, что так называемое «Четверокнижие»: «Беседы и суждения», «Мэн-цзы», «Великое учение» и «Учение о середине» — получило статус выше традиционных классиков. Согласно