— Я очень люблю ее, — кивнул Салман, — но не уверен в ее чувствах. Я нравлюсь ей, вне всяких сомнений. Но что, если она испугается, когда узнает, что я живу во Дворе милосердия?

— Если так, то немедленно оставь ее, потому что она тебя не стоит. Но я считаю, этой женщине должно быть все равно, откуда ты. Важно, кто ты, и здесь ей крупно повезло. Действуй — вот тебе мой совет. Так ты быстро узнаешь, любит она тебя или нет. Разве не ваш Иисус сказал: «Стучите — и отворят вам»? Или это был Будда?

Салман не знал. Час отдыха закончился, и ему надо было возвращаться в ателье. Уже на улице Карам схватил его за руку:

— У меня кое-что есть для тебя.

Карам показал на стоявший на тротуаре велосипед. Он был ржавый, со слишком широкими для такого размера колес шинами и небольшим багажником, вмонтированным над передним колесом. Бакалейщики и пекари развозили на таких товар.

— Сделано в Голландии, — с гордостью сообщил Карам. — Я получил его за долги от одного горе-поэта, который мог бы заставить наших кривоногих спринтеров побить все олимпийские рекорды, если бы с часок помучил их своими стихами. Велосипед покрыл четверть его долга. Когда он выплатит половину, я разрешу ему снова пить у меня чай.

Салман, потрясенный подарком, обнял друга.

— Думаю, с ним ты сможешь экономить по полчасика каждый день для нее, — прошептал ему в ухо Карам.

Салман так и застыл от счастья.

— Не говори никому о том, что у тебя есть велосипед, — продолжал Карам. — Можешь оставлять его у моего друга, гончара Яссина. Ты знаешь, где его лавка. Будешь забирать, когда захочешь, но отсюда до ателье возвращайся пешком. А если кто-нибудь из мастерской увидит тебя на велосипеде, говори, что взял у Карама.

С утра Салман думал только о Нуре, и без четверти одиннадцать его терпение лопнуло. Он схватил пакетик с жареным кофе, который Фарси приобрел для своей супруги, и направился к двери.

— Еще нет одиннадцати, — пробурчал Самад.

— Оставь его, пусть прогуляется, — вступился за Салмана Ради, и Самад отступил.

Первые пять шагов Салман прошел медленно, а потом припустил по направлению к лавке гончара, сел на велосипед и поехал.

Через десять минут он был у дома каллиграфа.

— Ты сократил мои мучения на двадцать минут, — прошептала Нура, уже в коридоре прижимая его к себе.

Салман никого еще не целовал так долго. Скоро Нура устала стоять и затащила его в комнату напротив кухни. Это было что-то вроде чулана со старым широким диваном. Нура убрала с него горшки, лампы и множество коробок с разной бытовой техникой.

Некоторое время Салман казался ей существом из другого мира. Впервые поцеловавшись с ней в середине апреля, он так и не пытался заполучить ее в постель. Нура вся горела от желания, но он ласкал ее так нежно и осторожно, словно ее кожа была сделана из розовых лепестков, которые он боялся помять своими пальцами. И это окончательно лишило ее рассудка.

Но в тот день терпение Нуры лопнуло, и она забыла обо всех своих страхах. Она сама спустила Салману штаны и взяла его без всяких объяснений. Впервые в жизни Нура почувствовала то, о чем говорили ее подруги: райское блаженство.

Ее жилы вдруг начали словно гореть, и вдоль тела пробежала струя горячего воздуха. Сердце заколотилось бешено, когда она увидела перед собой самое прекрасное в мире лицо, принадлежавшее мужчине, который сейчас стонал от счастья, как дельфин. Внезапно она ощутила страх за него и прижала к себе.

— Ты пахнешь жареными фисташками, — удивился он, лаская ей грудь языком.

Когда они вместе лежали на диване, Нура впервые заметила, что Салман не обрезан.

— Тебя забыли обрезать? — удивилась она.

— Нет, у нас не принято.

— Но почему? Ведь это делается в знак того, что мальчик стал взрослым.

— Наверное, Иисус хотел, чтобы Его последователи всегда оставались детьми, — отвечал Салман.

Никогда в жизни не думал Назри Аббани, что столь сильная страсть может пройти так внезапно. Больше года он был влюблен в пятнадцатилетнюю Альмас. Даже лежа в постели с другими женщинами, он закрывал глаза и видел перед собой ее божественное тело. Пальцы Назри никогда не уставали ласкать нежную кожу Альмас. А ее запах! Альмас в совершенстве владела искусством обольщения. Она кружила мужчинам головы, не давая ни согласия, ни окончательного отказа. Указывая на дверь, она не отталкивала и не обижала. «Ты приложил недостаточно усилий. Постарайся еще», — вот в чем состоял ее намек.

Альмас была дочерью одного из его арендаторов. Еще не выйдя из детского возраста, она стоила трех его жен, вместе взятых. От природы одаренная остроумием, она за словом в карман не лезла, чем приводила Назри в восторг. Нередко восхищался он ее острым язычком, способным нанести врагу смертельную рану. Ростом Альмас была пальца на три повыше Назри, а лицом походила скорей на шведку, чем на арабку.

Он знал ее, когда она еще играла в куклы. Уже тогда Альмас умела смотреть с вожделением, чем провоцировала и прельщала мужчин. Родители делали вид, что ничего не замечают.

Всякий раз, когда Назри навещал ее отца, который был ненамного его старше, ему казалось, что она его ждала. Альмас буквально липла к нему. Назри щедро ее одаривал и никогда не забывал приносить ее любимое лакомство — фисташковые рулеты. Однажды холодным январским днем 1955 года он приехал к ее отцу обсудить один важный проект, однако того не оказалось дома. Родители Альмас на несколько дней уехали на похороны куда-то на Север. Вечером пришла тетя, чтобы девочка не оставалась на ночь одна. Стоило Альмас надкусить фисташковый рулет и облизать губы, как Назри потерял голову от страсти. Так он ее обрюхатил.

Его братья и управляющий Тауфик пришли в ярость, когда обо всем узнали. Назри хотел уладить дело с помощью денег, но отец Альмас обнаружил горячий нрав. Или Аббани женится на ней, или он дважды разрядит свою двустволку: один раз в рот соблазнителя, другой — в свой собственный. Лучше смерть, чем такой позор, повторял возмущенный крестьянин, не поддаваясь ни на шантаж, ни на посулы.

Тауфик, управляющий Назри, первый уговорил его на это. Лучше жениться на Альмас и укрепить род Аббани ее детьми, чем ввязываться в скандал, который неизвестно чем кончится. Самая скверная жена предпочтительней лучшей из шлюх, потому что на нее не надо тратить ничего, кроме своего семени.

— Хоть в этом я дам фору своим братьям, — утешал себя Назри. — Я приумножу род Аббани в четыре раза, потому что я лучший племенной бык в Дамаске.

Он вспомнил международную ярмарку, проходившую в их городе прошлой осенью, где в одном голландском павильоне демонстрировались отвратительные быки, которые, если верить информационному бюллетеню, вот уже более трех тысяч раз становились отцами.

Итак, Назри сдался и женился на Альмас. Любовь к ней молодила его, в то время как с другими женами, ворчливыми и вечно чем-то озабоченными, он, напротив, чувствовал себя старше.