Тут Нура включила радио на всю громкость, и мать, не попрощавшись, покинула дом. Нура не хотела видеться с родителями, но Фарси принял приглашение отца отобедать у них в пятницу. Это случилось за неделю до Нового года. Еда была превосходной, и Хамид заливался соловьем, нахваливая ее. Сахар смотрела на него влюбленными глазами.

— Научи этим словам своего тестя. Он никогда мне их не говорит.

А когда Фарси поблагодарил ее за кофе, Сахар в порыве восторга схватила его за ногу, чего не могла позволить себе даже Нура. Но каллиграф только улыбнулся теще. Нура чуть не взвыла от ярости.

— Ты предательница, — шипела она на кухне на мать.

Она ненавидела ее глупую улыбку, делавшую Сахар существом из другого, чуждого Нуре мира.

— У твоей матери доброе сердце, и она заботится о тебе, — уже за дверью сказал Хамид Нуре.

Она чуть не задохнулась от возмущения.

— Привет, Нура! — закричал продавец сладостей Элиас. — Или ты больше со мной не здороваешься?

Нуре стало стыдно, что она не заметила своего уже беззубого, но до сих пор смешливого соседа.

— Добрый день, дядя Элиас, — улыбнулась она.

— Господин каллиграф похитил прекраснейшую из наших букв, и теперь в нашем алфавите зияет дыра. Почему бы ему не купить для своей принцессы килограмм шоколада пралине? Или, скажем, уш-аль-бюль-бюль — «гнездо соловья»? Или, если угодно, превосходный барасек — масляные кексы с кунжутом и фисташками? У меня есть все, чем можно смягчить сердце красивой женщины.

Элиас говорил, как и все дамасские торговцы, нараспев, соблазнительно играя бровями.

— Нам не нужны конфеты, — отвечал ему, поджав губы, Фарси.

Нуре оставалось бросить на торговца сочувственно-виноватый взгляд и вприпрыжку бежать за мужем.

Однажды ночью, еще задолго до того, как в начале 1956 года он начал посещать мечеть по пятницам, Фарси запретил Нуре выходить из дома без платка. А потом под угрозой развода — разговаривать на улице с христианами. Он словно взбесился. Дрожа всем телом, выплевывал слова сквозь стиснутые зубы.

— А чего ты хотела? — спрашивала соседка Видад, когда Нура рассказывала ей о своей скуке. — Даже чудо перестает быть чудом, если повторяется триста шестьдесят пять раз в году. Через пять лет ты будешь воспринимать его как брата. Наши мужчины здесь ни при чем. Время стирает с них весь блеск, оставляя нам нечто невзрачное и скоропортящееся, что и называется «мой супруг» или «отец моих детей».

Видад попивала тайком, чтобы снова почувствовать страсть к своему мужу. Хмельная, она возвращала ему в постели силу семнадцатилетнего юноши.

Самия, молодая соседка родом с Севера, муж которой работал учителем и отличался грубостью, утверждала, что умеет выходить из тела, лишь только он к ней прикоснется. Она так преуспела в этом искусстве, что порой не замечала, занимается ли супруг с ней сексом или уже уснул.

Нура тоже решила попробовать. Когда Хамид вошел в нее, она закрыла глаза и принялась мысленно блуждать по спальне, разглядывая кровать. Потом переместилась на кухню, выпила кофе и вспомнила одну историю из своего детства. Увидев на столе скалку, которой днем раскатывала тесто для пирожков, Нура подумала о том, что хорошо бы засунуть ее мужу в задницу. Представив себе испуганные глаза Фарси, она прыснула от смеха.

Прошел год, а Хамид по-прежнему с ней не разговаривал. Он выглядел довольным и считал, что все идет лучше некуда. Иногда она слышала, как он разговаривает по телефону, и завидовала людям, сумевшим пробудить его интерес. Какую бы тему Нура ни затронула, Хамид тут же обрывал ее. «Разумеется, это так», — кивал он. Или отмахивался: «Это бабий вздор». За все это время Нура к нему так и не приблизилась.

Выслушивая ее жалобы, Далия лишь пожимала плечами:

— То же самое говорят о своих мужьях мои клиентки. Похоже, в системе брака не все продумано как следует, хотя она работает со времен Адама и Евы. — Тут она сделала хороший глоток арака. — Замуж нужно выходить на семь месяцев, а потом менять супруга. Вот тогда скука исчезнет.

Неужели она смеялась? Нура совсем не была настроена шутить.

К платку Нура привыкла быстро. В конце концов, она выходила из дома, закутав голову по форме яйца, как шутил ее отец, лишь для того, чтобы навестить соседок или купить продукты, о которых забыл Хамид.

Ей приходилось лучше, чем другим женщинам, напомнила как-то раз соседка Видад. Нура знала, что та, так же как и Султане и другие ее подруги, вообще не появлялась на улице без сопровождения мужа. Их мир ограничивался стенами дома. Султане даже в окно выглядывала украдкой, чтобы никто ее не заметил. Подходить к телефону им разрешалось только для того, чтобы снять трубку. Поэтому Нура звонила соседкам как минимум раз в день.

В молодости Султане мечтала переодеться юношей, отправиться в кафе «Бразилия» и там, в мужской компании, сорвать с себя рубаху. И еще ей хотелось посадить своего супруга на цепь, чтобы он с полгода мог передвигаться только между спальней, ванной, туалетом и кухней, а потом спросить его: «Ну, как тебе мой мир?»

Нура поражалась беспощадности, с которой Султане судила обо всех членах своей семьи. Ни единого доброго слова не находила она для отца и для мужа, рыхлого, бледного человека, чье тело, будто состоявшее из мягких диванных подушек, источало своеобразные запахи. «Каждая подушка — свой», — горько шутила Султане.

У Нуры не хватало сил описывать ей свои мучения.

Часы, месяцы и дни повторяли друг друга, подавляя в зародыше малейшее ожидание нового. Нура чувствовала себя ослом на оливковой маслодавильне. Такая была в квартале Мидан, где она жила девочкой. Несчастное животное от восхода до заката солнца ходило по кругу с завязанными глазами и вращало жернов.

— Повязка нужна, чтобы он думал, будто идет к какой-то цели, — объясняла ей Далия. — Каково же приходится бедному животному, когда вечером ее снимают и он обнаруживает себя стоящим на том же самом месте, где был утром?

— Но ведь я не осел, — возмутилась Нура. — Бог создал меня красивой женщиной не для того, чтобы я изо дня в день топталась на месте с завязанными глазами.

Далия удивленно подняла брови.

— Ах, девочка, девочка… — шептала она вслед Нуре, направляющейся к двери, чтобы покинуть ее дом.

Одна из подруг посоветовала Нуре обратиться к ясновидящей, которая, по ее словам, мало брала и много давала. Она же вызвалась сопровождать Нуру, которая в первый раз боялась отправляться одна в незнакомый район.

— Она единственная провидица в нашем городе, и это по ней сразу видно, — шептала Нариман по дороге в квартал Мухайирин, куда они добирались двумя автобусами, а потом еще шли пешком. — Моего мужа как-то приворожила другая женщина. Провидица дала мне нужные снадобья и научила заклинаниям, так что потом этот мужчина, который раньше смотрел на меня, как на вязанку дров, вдруг воспылал такой страстью, что, вернувшись с работы, думать не мог ни о чем другом, как только поскорей заняться со мной любовью, — уже громче рассказывала Нариман. — Ну а потом выяснилось, кто иссушал его и разлучал нас, — продолжила она, выдержав паузу. — Одна моя дальняя родственница, которая рано овдовела и надеялась женить его на себе и развести со мной. Ясновидящая мне ее точно описала и сказала, что джинн, который поселился в моем муже и парализовал его член, выйдет из него, а потом возьмет нечестивицу за ухо и приведет ко мне. Действительно, вскоре эта женщина объявилась у меня на пороге с красным ухом и спросила свою кузину, которую так давно не навещала. Я не пустила ее в дом. Пусть устраивает спектакли на улице, — усмехнулась Нариман.