лакрицей, с долгим послевкусием, терпкий, вязкий на зубах и вызывающий желание пить еще, все больше и больше, прямо взять и выпить до дна Вьенну, а может, даже Луару, втянуть через соломинку, свесившись с холма Девиньер, а прежде опорожнив Вандею, Ле, Туэ и Дё-Севр, осушив болота и выудив оттуда всех угрей и лягушек, которые, если их хорошенько прочесночить, поперчить, порезать на куски и обжарить, станут королевским гарниром ко всем блюдам и наслаждением для гурмана — столь идеально сочетаются сливочное масло, чеснок и петрушка со всякой едой; а маленькие упругие косточки земноводных еще и чрезвычайно удобны для ковыряния в зубах и вычищения застрявших там зеленых кусочков — перед тем как взять слово; кстати и красное вино, которое — не сразу, конечно, но все же — отбивает чесночный выдох от чеснока в улитках, чеснока в лягушках, а также чеснока в паштетах и запеканках и чеснока сырого или полусырого — самого забористого и страшного из всех.

И в этот год, пока Марсьяль Пувро опрокидывал стакан бонского, оставшегося от прошлогоднего пира (Пувро был богат и, значит, по мнению одних, прижимист, по мнению других — благоразумен) и доставленного на машине из окрестностей Сито, которые многие считают раем на земле (у Пувро из-за огурчиков, вызывающих обильное слюнотечение, из-за щедро посоленных пирогов и — уже чисто по привычке — из-за выпитого красного проснулся такой страшный аппетит, что он неотступно пялился в очаг, где жарились на вертелах молочные поросята и ягнята), пока толпа могильщиков, землекопов, камнетесов, кладбищенских сторожей, гримеров, операторов крематория и водителей катафалков (в Европе таковой остался лишь один — старик-голландец, пьющий и кривой, как последняя кляча) пробивалась к стойке с закусками под аперитив, после того как Марсьяль Пувро (в том году — принимающая сторона) и Грегуар Сухопень (магистр), следуя завету великого Монтеня о том, что долг предводителя — возглавить битву, первыми заглотили немалую долю вина, запеканок и огурцов этого аперитива, отмеченного паническим страхом чего-то недоурвать, где каждый стремился скорее наклюкаться и заморить червячка, когда с усов у могильщиков потекла красная юшка, словно у боксера из-под носа, а бороды зазвезди-лись крошками, слово снова взял Сухопень, предварительно призвав всех к тишине, поцокав друг о дружку двумя пустыми бутылками.

«Собратья и друзья! Гробовщики и могильщики! Торжественно объявляю ежегодный пир Погребального братства открытым! Песню!» И все запели, отплевывая кто крошки, кто (обжоры) целое крутое яйцо, кто лягушачью косточку, гимн Братства, торжественный марш в ре миноре — той тональности, которую Моцарт подарил суровой и медлительной Смерти и которую неведомый рифмоплет снабдил латинскими виршами с кучей аблативов множественного числа с окончанием ibus, которые в стане неучей являются признаком языка истинно поэтического и ученого. Все подхватили, положа руку на сердце, припев de poenis inferni и de profundo lacu, «про адские страдания и зияющую бездну», и стих на иврите yehe sh'meh rabba mevarakh, «Да будет благословенно его святое имя», — гои и евреи, католики и мусульмане, протестанты и атеисты, ярые марксисты или члены Малой церкви — все затянули гимн во весь голос, потому что как для местных, так и прибывших издалека закон Погребального братства требовал оставлять убеждения в предбаннике общего добродушия; так, например, все делали вид, что обожают gefilte Fisch, даже гои и даже те, кто ненавидел заливную рыбу, будь то карп, щука или судак, все в положенный час разевали рты, чтобы напихаться этой самой гефильте фиш, потому что то был один из принципов пира, — все равны перед смертью, и самые ярые расисты из гробовщиков на пару дней оставляли предрассудки: все мы вершим чудовищное ремесло, черт нас подери, и все мы — атеисты, христиане, евреи и мусульмане — знаем, что кончим в одном и том же месте, на дне ямы или в топке крематория, и этой геенны никто не избежит, ни праведник, ни грешник, — извольте, пожалуйте гнить или гореть.

Марсьяль Пувро, хозяин этого года, поприветствовал представителей различных конфессий, получил от них изъявления преданности и одобрения, подношения и сувениры. Монашеская трапезная аббатства Майлезе была достаточно просторна, чтобы вместить всех девяносто девять членов — бедных могильщиков, гробокопателей, бальзамировщиков вместе с их друзьями из мира животных: ягнятами и поросятами, которые вращались в очагах, рыбками и птичками в желе и пирогах, собачками, лежащими возле ног под огромным П-образным столом, даже на первый взгляд сулившим истинное наслаждение, так был он длинен, широк и богат вином, снедью и блистательными умами. Покончив с гимном и доконав Моцарта чавканьем и сопеньем, собравшиеся умолкли, и магистр Сухо-пень, решительно не желавший сдаваться, взял слово и вернулся к прежней повестке.

«Известно ли вам, дорогие могильщики, что раньше женщины допускались в наше Братство? И с мнением их считались? И они не только хоронили, обмывали, бальзамировали, умасливали благовониями, вскрывали и зашивали и, конечно, оплакивали, но еще и дули вино и уписывали за обе щеки? Словом или сотней слов сказать — женщины пировали вместе со всеми? Известно ли вам это? «In sexu muliebri Celeb rat forts victorias et corpore fragiliores ipsas reddet feminas virtute mentis inclitae gloriosas», как говорил поэт Венанций Фортунат.

Один из могильщиков-мусульман, длиннобородый мужчина в халате, поспешил добавить:

«У нас, братья, они с незапамятных времен омывают мертвых. Ведь чтоб хоронить женщин, нужны женщины — тут не поспоришь. Но допустить их в наше Братство? Дозволить нарушить своим кудахтаньем наш пир? Впустить в наше Братство их жеманство и кривлянье? Да все тут же распушат хвост, начнут ходить перед ними гоголем! Тебя, Пастурма, я прямо как сейчас вижу: язык вывален набок, слюни текут, флажок наперевес. А ты, Кривоглаз? А ты, Пуркуапа? А ты, Мойше, ты же солидный, набожный человек — думаешь, женщин это остановит?»

«Браво! Я бы сказал, замечание не в бровь, а в глаз! — отвечал Сухопень. — Эти фурии набросятся на нас, как изголодавшиеся на хлеб. Где им устоять перед твоим шнобелем, красавчик Лебель! И перед треугольными ушами Серафима, что реют, как вымпел на флагштоке, так что люди уже издали говорят: „Что за яхта идет, неужто Серафим!“ И ясное дело, они не смогут глаз оторвать от твоих бородавок, Десерт. Будь среди нас женщины, даже ты, Вертело, очнулся бы от вечной дремы и устроил из пира оргию! Живо себе это представляю! Знаю вашу неукротимую мужскую удаль и легендарную сноровку в сексуальной игре! Чуть не забыл про них, простите меня, друзья. Вот, значит, как вы решаете проблемы плоти: у вас хрен вместо