Ропот возмущения поднялся от кубков и тарелок. Внезапно слова спросил один старый могильщик.

«Ты уж извини меня, магистр Сухопень, но ты перегнул палку. Незачем так горячиться, да и оскорблять нас тоже не надо. Подтруниваешь над нашей мужской силой, ироничный ты человек! Предлагаю решение мудрее. Зайти с другой стороны. Действовать по протоколу. Допустить толику современности. Поставим вопрос на голосование, и дело с концом.

Друг, ты же знаешь, что не в обычаях нашего высокого собрания голосовать за предложение, не рассмотрев его предварительно со всех сторон, не оспорив, не обсудив!»

Поднялась волна негодования: «Голосуем, и точка! Дай спокойно пожрать, Сухопень! Дай промочить горло! Долой болтунов! Заткните краснобая! К столу!»

Это, конечно, была провокация, поскольку все и так уже сидели за столом, и как нельзя более прочно. Но Сухопень, привычный к таким собраниям, понял, что пересохшие глопгки бунтуют, а животы ропщут. До обсуждения серьезных вопросов нужно было достичь какой-то степени окосения.

«Быть по сему! Голосуем! Кто за пир единый и смешанный? Кто согласен, чтоб женщины стали полноправными членами нашего Братства?»

«Тогда уже оно будет не братство! — выкрикнул кто-то. — А сестричество какое-то! Или смешанство!»

Народ захихикал.

«Голосуем, братишки! Голосуем! Кто за — поднимай руку!»

И тут неожиданно взметнулась волна рук. Кто-то пытался поднять даже обе руки, чтобы сильнее повлиять на исход голосования. Результат выглядел бесспорным — Сухопень ликовал, мужское доминирование было сокрушено.

«Ну вот, — осушил он свою чашу. — Дело сделано. А теперь это надо отметить! Вперед, ребята, выше бокалы!»

Как всегда бывает в подобных случаях, проигравшие обрадовались возможности утопить досаду в вине, победители — обмыть свежую победу; так что все единодушно принялись опрокидывать в рот, споласкивать нёбо, булькать горлом, проливать в глотку и прислушиваться, как оно стекает; все знали, что серьезные вопросы еще вернутся, потому что у пира имелась своя повестка, но пока что шла Увертюра, Зачин, Первый залп. Сухопень радовался одобрению первого предложения — он считал, что женщинам давно пора стать полноправными членами Братства; и потому соорудил себе небольшой бутербродик из рийета с вуврей-ским вином, куда засунул зелененький маринованный огурчик, как загоняют в винтовку патрон; хлебная корочка была не сухая, не мягкая, а так и просилась на зубок и щекотала нёбо, прежде чем нежный свиной жирок, взбодренный хрусткой кислинкой огурчика, фонтаном счастья озарил мозг магистра — ах, рийет-рийет, ты утоляешь все печали, думал он, ты врачуешь рты, желудки и души, — и эта внезапная радость на его лице не ускользнула от сидевшего рядом Пувро, который поздравил его с удачным почином и налил ему шинонского вина, чья молодость, по мнению предводителя, сулила много удовольствия и некоторую гибкую фруктовость и невязкую терпкость — такую, чтобы рот сам собой улыбался, как любил говорить мэр и главный гробовщик.

Обслуга периодически проверяла вертела и поливала — кто молочных поросят, кто ягнят, кто зайцев (те уже почти сготовились), и зайчатина, изначально хорошо смазанная жиром, щедро политая соусом из щавеля и чабреца, благоухала, как английская лужайка, как корсиканская роща, как осушаемое болото, — силой, нежностью, буйством природы. Зайцы, конечно, были добыты чистым браконьерством, поскольку весной их стрелять запрещалось; дозволительно было брать лишь малое количество длинноухих стариков, поживших, хитрых, солидных и блудливых, седых и шерстистых, и хорошо бы одних самцов, только вот распознать их было невозможно, и это долгое время поддерживало веру, что заяц нечист вдвойне — и как жвачное без копыт, и как неискоренимый содомит, но то была чистая клевета и затаенная зависть, ибо зайчиха, как отмечал уже Аристотель, может зачать еще до того, как разрешится предыдущим приплодом: такая практика восхищала могильщиков, отличавшихся исключительным жизнелюбием, ибо повседневная их жизнь была полна смерти.

Мясо поедалось по готовности и, значит, подавалось по размеру убоины, а овощи — за неимением лучшего, когда мясо временно иссякало; сначала шли зайцы, потом барашки на вертелах, потом теленок, запекаемый четвертями; рыба, угри, миноги, карпы, судаки и щуки, жареные, запеченные, в клецках, в желе или в соусе — вслед за закусками, роскошными пирамидами фаршированных яиц, белых, желтых и зеленых, словно натюрморт, сочащихся свежим майонезом, приправленных петрушкой и эстрагоном; как в Мегаре, посуда была латунной, салатники полны с горкой, и радостное удивление при виде новых блюд распаляло алчность желудков. Каждый год хозяева старались придать пиру некий местный колорит: Марсьяль Пувро выбрал, помимо болотных лягушек, фасоль «можетт», что булькала во внушительных котлах в глубине тысячелетних очагов, — и главные обжоры, примостившись у огня, подрумянивали на углях темный хлеб, потом натирали его чесноком и сверху толстым слоем намазывали эти бобы — как дети варенье на полдник; видели бы вы, как текли у них слюнки, как облизывались они и обжигались от нетерпения, разевая огромные, как пушечные жерла, рты.

Сухопень секунду изучал деятельность окружавших его могильщиков, заглатывание запеканок и паштетов, языки пламени в огромных каминах трапезной. Мудрый Сухопень был величав и неспешен, и даже если суждено ему было свалиться под стол, как прочим, то уж никак не раньше, дай бог, глубокой ночи! И потому он цедил свой черный шинон, а не выдувал его махом, — ох и поляжет тут кое-кто из могильщиков раньше, чем кончится пир! И заснут они, уткнувшись лбом в горчицу, блаженным сном, вторя храпом застольным речам!!! Но главный магистр не мог дрогнуть и пасть головой в соус, смежив веки; ему полагалось держаться до конца и, за исключением официальных передышек, прямо, как солдат перед обелиском.

Дрожа от подступающей благости (по-гречески выражаемой словом «агапе»), похоронщики косились друг на друга, точно лошади перед забегом; гадали, кто первым заговорит после начальства и на какую тему, ибо с нетерпением ждали новых историй и рассказов и на самом деле любым петициям предпочитали эмоции. Первый решительный шаг сделал могильщик по имени Вертело. Он только что прикончил салатник с лягушачьими лапками и облизывал свои блестящие от масла пальцы, залепленные петрушкой и чесноком; тарелку его украшала гора мелких косточек — ни дать ни взять скульптура из спичек. Вертело покончил с чмоканьем и попросил слова, подняв, как положено, правую руку, и Сухопень тут же ему это слово предоставил, дабы прекратить затянувшееся молчание.

РЕЧЬ ВЕРТЕЛО: КАК ЛЮДИВИНА ИЗ ЛАМОТА РАЗРЕШИЛА ГАРГАНТЮА ОТ ЛЮБОВНЫХ МУК

А давайте-ка, друзья-могильщики, вернемся к животрепещущей теме дамского пола, очень она нас всех занимает и интригует, да и какой пир без разговоров о любви и о ее проказах: соленое аювцо в нашем кругу допускается, а любовный труд — грехом не считается