будь ты проклят! Ты умрёшь в мучениях, и клянусь, я проживу достаточно долго, чтобы плюнуть тебе в глаза!

Хриплый голос её гулко отражался от стен, и трещало пламя, и сильнее, чем смрад колодца, был запах крови и обожжённой плоти. Поно, сжавшись, чувствовал, как горячие слёзы ползут по щекам — слёзы бессилия и позора.

— Посмотрим, — с насмешкой ответил Бахари. — Так ты и теперь не скажешь? Знай, скоро в Фаникию прибудут кочевники. Если Йова, их предводитель, не лжёт, каменного человека разбудят и без тебя, а тогда ты станешь не нужна. Ты, а не я, умрёшь в мучениях.

Он поднялся и бросил долгий взгляд на Поно. Тот застыл, прижавшись к стене, и только смотрел широко раскрытыми глазами.

— Может, мальчишка тебя повеселит, — продолжил Бахари. — Прошлый умер слишком быстро, а этого я привязывать не стану. Скоро голод начнёт пожирать его изнутри. Может, тогда ты всё же согласишься обменять своё сокровище на покой.

Старуха молчала и только тяжело дышала. Её отпустили, и она упала вниз лицом.

Люди ушли. С тонким стоном встала на место решётка, повернулся ключ, угас далёкий свет и утихли шаги, — люди ушли. Только тогда Поно сумел двинуться и пополз к старухе, скуля.

— Трус, трус, трусливый пёс, — бормотал он. — У меня был камень, а я ничего не сделал. Надо было разбить ему голову!

Дрожащими пальцами он тронул старуху за плечо, и она, кое-как поднявшись и прижимая к груди разорванные лохмотья, легла ему на колени.

— Ничего, дитя, ничего, — прошептала она. — Их трое, и у каждого нож. Ты верно поступил, что сидел в стороне, не то они убили бы тебя.

— Может, и нет! Может, Великий Гончар послал их сюда, чтобы мы спаслись, а мне не хватило смелости. Добрая Мать не выберет такого, как я! Я трус, трус…

— Тише, дитя, тише, не плачь. Бахари подарил мне кое-что важное и сам не понял. Ничего, мы выйдем отсюда — Великий Гончар начнёт работу и не успеет кончить, как мы выйдем. Не плачь. Иногда приходится терпеть и выжидать, и это не трусость, нет. Это благоразумие. Это доблесть: не каждый умеет ждать…

— Нет, я трус! — воскликнул Поно, поднимая глаза к небу, закрытому решёткой и плитой. — Он хотел разбудить каменного человека — наверное, я смог бы! Я дозвался бы до него. Как думаешь, тогда бы нас отпустили?

Старуха затряслась. Поно в страхе придержал её, коснулся спины, забыв о ранах, и тут же отдёрнул руку. Не сразу он понял, что старуха смеётся.

— Думаешь, ты разбудил бы его? — спросила она. — Ты-то, каменного упрямца!

— Он же говорил со мной, пока мы шли, — возразил Поно. — Говорил, и тащил телегу…

— Телегу тащил? Вот бы я поглядела! Зачем же он шёл сюда?

— Он услышал, что в Доме Песка и Золота остались двое из его народа, и хотел к ним. Небось ведут беседы, пока люди не слышат, а днём прикидываются камнями, но уж я бы нашёл слова. Он молчал и смотрел, как продают мою сестру. Он молчал и смотрел, как меня обвиняют ложно…

— Так он бы и дальше молчал и смотрел, как ты пытаешься дозваться, а потом бы смотрел, как тебе отворяют кровь, чтобы его разбудить, — сказала старуха, и смех пропал из её голоса. — Плохо. Говорят, старшие дети Великого Гончара приставлены глядеть за младшими. Если твой каменный человек только молчал и смотрел, как творится зло, то дело плохо. Не надейся на его помощь. Дождёмся утра и будем действовать сами, а пока спой мне песню. Может, полегче станет.

— Я не умею петь, — сказал Поно. — Давай расскажу, как старая Вайя…

— Ох, нет, — перебила его старуха. — Этот вздор я слушать не хочу! Что ты там пел, когда тебя бросили в колодец?

— Глупую детскую песню. Моя сестра любила её напевать.

— Вот и спой. Как там? «Первый…»

— Первый лежит у разлива реки,

над ним то вода, то пески, — смущённо подхватил Поно.

Старуха умолкла, а он продолжил, и голос его всё креп:

— Если отправишься ты за вторым,

ищи у зелёной горы.

Третья отыщется там, где стада,

кочуя, проходят всегда.

С пятым четвёртая там, где ветра

плетут ожерелья из трав.

Дремлет шестая у красных озёр,

колеблется водный узор.

Шестеро прячутся здесь и там,

а седьмой найдёт тебя сам!

Песня кончилась, и её отголосок угас в душных стенах колодца. Поно сидел, закрыв глаза. Пока пел, он ненадолго забыл обо всём и будто вернулся домой, где жива ещё мать и доносится из-за стены её покашливание, а Нуру поёт негромко, отгоняя дурные сны.

— Нескладно кончается, — пожевав губами, сказала старуха. — Говоришь, детская песня? В моих краях такого не пели. О чём же она?

— Как же, — удивился Поно. — «У разлива реки» — это об илистой рыбе, покровительнице рек и озёр. Она ведь может недолго жить без воды. Тот, что у зелёной горы — это бык. В храме быка мы просим, чтобы поля родили. А там, где стада, там и птицы-кочевники. Пятый и четвёртая — это антилопа и пёс раранги, а шестая — рауру с алыми перьями, из которых шьют накидку для наместника Великого Гончара. Седьмой — он, конечно, пчела. Я думал, во всех краях это напевают детям!

— Нет у меня детей. Значит, вот что придумали люди — песню, чтобы запомнить храмы. Вот как!

Она примолкла и, должно быть, задремала. Поно осторожно пошевелил затёкшей ногой, прислушался к падающим каплям — забыл подставить камень! — и поморщился, вдохнув слишком глубоко.

Он знал, как пахнут сорные ямы, и видел, как забивают коз и быков. Он бегал смотреть, как меняются день за днём их головы, выброшенные в кучу, и шевелил их палкой. Но никогда он не думал, что есть такие ямы, куда людей бросают, как сор, где тела гниют, и никто не боится гнева храмовников! И где — у Светлоликого Фаруха, отца земель, Первого служителя Великой Печи, главного над всеми храмами! Как же он допустил такое?

Поно знал, как убивают для еды, и сам, бывало, рубил курицам шеи. Недавно он убил, чтобы выжить. Но он не знал, как можно заморить человека голодом, а самому пить и есть тут же, за стеной. Не знал, как можно брать нож, чтобы причинять мучения, а потом идти к себе в дом и спать до утра, не маяться дурными снами. Или, может, эти трое плохо спят? Не похоже.

Не сразу он понял, что почти не слышит чужого дыхания, и тогда, наклонившись,