Летали над ночным городом, забирались вверх так высоко, что могли тронуть звёзды.

Те, алмазные, подмигивали и дразнили.

Уэнберри, скот, подсуетился и тут. Не терпелось ему перед новым начальством выслужиться и в форму инспектора скорее прыгнуть. У него, разумеется, свои резоны имелись. Только вот он их не озвучивал никогда.

Просто пошёл и спалил. Мишеля и его друга.

С нарушителями сюсюкаться не стали, первый же прорыв грехов – и бросили в бой. Необученных, едва державших оружие. Они бились храбро, но где мальчишкам в одиночку убить грех? Мишеля Обжорство, Гула, разорвал пополам. Глаза ещё смотрели, рот открывался, как у рыбы, но маленький исполнитель поднял большой палец вверх – мол, во, ты молодец! Даже умирая, думал о других.

Потом налетели старшие, справились быстро.

Когда вернулся, первым делом нашёл Уэнберри. Бил долго, со смаком, совсем по-простолюдински, кулаками по красивой морде. Тот умывался кровью и не сопротивлялся совсем.

Когда парень устал, «милорд» сплюнул кровь и сказал:

– Нас собрали в зале наблюдений. Чтобы видели кару за непослушание. И когда Мишеля… когда он погиб… они на весь экран показали его лицо… глаза…

Уэнберри вцепился себе в волосы и завыл.

Плюнул на него, ушёл. Затаился надолго. Не было сил воевать.

Однажды увидел Эйдена Карца. Снова в белом и довольного.

– Как? Они же отрезали вам крылья?

Был необычайно рад за учителя, но удивлён.

– Судье крылья не нужны, он может летать без них.

Подмигнул и ушёл, словно сказал: сам поймёшь как-нибудь.

…Терпеть не мог родительский день: никто ведь не приезжал. Поэтому забивался куда-то угол, чтобы не видеть и завидовать. Но как-то раз позвали. В комнате для гостей топтался грязный бродяга.

Посмотрел на него с пренебрежением.

– Чего тебе? За деньгами – к деду.

Бродяга ухмыльнулся невесело.

– Я батя твой.

Не обрадовался – объявился через тринадцать лет!

А тут фотограф с глупой своей клацалкой: давайте на память да давайте на память! О чём? О бате, что приходит раз в тринадцать лет? Но сфоткался и выгнал к чертям. В следующий раз пообещал выбить глаз. Свою фотку порвал.

Первый раз обратился как и все, в пятнадцать. Но когда потенциал зафиксировали – испугались даже. Таких, мол, в наших рядах ещё не было. Уэнберри в кои-то веки стал вторым. Акадею вдвоём завалили.

Грехи так и лезли. Говорили, это из-за каких-то бунтов в Залесье. Мол, там живут одни отбросы, но туда возят продукты. А если возят, значит, есть дыра. В ту дыру и лезут. И принято было Залесье не кормить. Пусть сдыхают. Падшие же, кто жалеть станет.

Но те так просто помирать не хотели, взбунтовались. Аж до столицы докатилось, и там заволновались все.

И тогда юных салигияров бросили туда – гасить бунт и на проверку. И их с Уэнберри тоже.

В Залесье салигияры в обличье дракона могли продержаться только четверть часа. Этого хватало – спускались и жгли поселения. И задыхались – от проклятий и ненависти.

… было двое. Правильные для здешних мест. Девчушка лет пяти, сама ещё кроха, укрывала худеньким тельцем брата.

– Пожалуйста!

В огромных серых глазах плескалась надежда. Она не бежала от чудовища, она молила его, верила в доброту. И тогда притормозил. Обратился, подхватил на руки детей – и до Рубежа бегом. Там начинался мёртвый город, куда не совался никто. Увёл их туда и сказал:

– Бегите так быстро, как сможете.

Но девчушка сначала обернулась, попросила присесть и обняла за шею:

– Когда вырасту, стану твоей женой.

Рассмеялся:

– Смотри, запомню.

Дети убежали, а в голове уже взрывались бомбы – то наблюдатели насылали свой, – хотя говорили, что Великого Охранителя, – гнев.

А взмыл вверх. Уэнберри рванул наперерез.

– С ума сошёл, – прошипело в голове.

– Уйди с дороги!

– Ты в курсе, что эти дети – отвлекали. Когда ты дезертировал, мутанты стали ловить наших в сети. Столько задохнулось. Славных парней.

– Они тоже хотят жить.

– Они – падшие!

Сцепились. «Милорд» не смог остановить – потрёпан и слаб, но считал намерения:

– Ты спятил!

Сжёг в тот день,к хренам, наблюдателей. За то, что посылали сжигать тех, кто просил всего лишь хлеба.

А Уэнберри вернулся с подмогой, пылая праведным гневом.

Дальше банально, по накатанной – оторвали крылья, отрубили карающую длань, запечатали дракона, облили синем пламенем. И, едва живого, швырнули в Залесье: мол, любишь их, живи с ними.

От этого умирают, но, вот, выжил. И сделал себе новые крылья. И правая рука, с той проклятой меткой, вернулась назад, железной.

Годы спустя пришёл старик, духовник. Думал, спасти. Нёс чушь:

– Верить и любить важнее всего.

Распял его на стене, и кашалоты выжрали ему нутро.

А проклятый ангел выжег эти слова на стене театра…

***

– Когда я залез к тебе в башку, там песня звучала, – во, гад, даже не стесняется.

Лежит, в потолок пырится. Будто не вывернулся весь щаз.

– Какая, про молодого бога?

– Нет, – говорит он, – про ангела.

– Ааа! Она всё у Фила играла. Он говорил, что её поёт какой-то корабль.

– А ты напоёшь?

– Пфф, с чего ты взял, что умею петь?

Смотрю, как на чокнутого. Хотя почему «как», он же на всю башку.

– Ты – Роза, родилась из семени сильфиды, сильфиды поют. Хуже корабля точно не будет.

Логика – железо!

– Ну тада сам на себя пеняй, я не пела раньше, вдруг блею.

И начинаю тихо, но уверено, потому что в башке звучит, словно вот, рядом где:

Мне снятся собаки, мне снятся звери.

Мне снится, что твари с глазами как лампы,

Вцепились мне в крылья у самого неба

И я рухнул нелепо, как падший ангел12.

Не замечаю, когда он начинает подпевать, только голос – хриплый, глухой, словно сорванный в бесконечном крике, – идёт этой песне:

… И в открытые рты наметает ветром

То ли белый снег, то ли сладкую манну,

То ли просто перья, летящие следом

За сорвавшимся вниз, словно падший ангел.