Я тут ударилась в рёв.

Она вытерла мои слёзы и сказала:

– Убей меня и прими.

– Мама, нет!

Я упала перед ней на колени. Пака с Вером аж перекосило, стояли прибитые. Молчали.

– Девочка моя, – нежно, как ручей, жур-жур, – убей. Ты ведь убивала уже.

– Ты не Эда!

– Эда, разве нет.

И обратилась этой мерзкой, белоглазой.

– Заберу у тебя его, твоего Пака. Он будет моим!

Сработало. Я и так вся на винтах, а тут ещё эта к Паку лезет! На шею вешается.

Спиной ко мне.

А зря.

Я ж, разъяренная, белого света не вижу. Кароч, пронзила ей спину рукой и выдрала позвоночник.

Она повернулась, улыбнулась уже мамой:

– Умница, девочка.

И рассыпалась в золотую пыль. А у меня в руке – роза. Белая, сияет и в каплях крови.

И рухнуло всё махом.

Больше я их никогда не видела.

А потом меня нашёл этот дед, Карпыч, кажется, вот.

***

…вываливаю всё это пустоте.

С самого начала – как мы с Тотошкой ходили к дому до неба, а потом про сонника, про Фила, Машку, про Огород, маму и ребят, про тех мужиков в другом мире, которые думала, что спящие…

Всё-всё.

Прорывает.

У пустоты Тодоровы уши. И слушает он клёво. Не перебивает, суёт в руки сигарету, подкуривает. Я шмалю одну за другой, таращусь в костёр, где коптит и воняет какая-то дрянь – наш ужин.

Мир Фила научил меня доверять и не лезть в бой самой. С Тодором будет легче, он – сильный. Вон, грех завалил. Хотя, говорит, Серый помог, но не важно уже. Я поверила ему и в него, потому в меня и мне отказались верить.

Только вот перегинать меня через седло было нагло. Ещё припомню ему.

Землетварь ушла под землю, отдыхать. А мы залезли в какой-то дом из этих Разрух, Тодор развёл костёр, а меня прорвало.

На последних словах выдыхаю. Выпускаю кольцо дыма в серый потолок.

И говорю:

– Теперь ты.

Он вздрагивает.

– Что я?

– Рассказывай. Тебе ведь тоже надо. Вижу, давит.

Он хмыкает, заглядывает в лицо.

– А ты готова?

И понимает без слов: выслушать исповедь ангела?

Сегодня – да.

Глава 12. Я дарю тебе крылья…

…сёстры будят тихонько, не то что госпожа Веллингтон. Легко трогают за плечо, шепчут на ухо:

– Миледи, пора. Господин инспектор уже трижды о вас спрашивал.

Встаю шалая и злая – на всех инспекторов вместе взятых. Не хочу никаких тренировок, не хочу иметь ничего общего с этим миром. Но, кажется, меня, как обычно, не спрашивают. Пора привыкнуть уже.

– Мне очень жаль, – говорит младшенькая и самая прелестная из них, – но их светлость просили передать, если вы не встанете сейчас же, они выволокут вас за косу.

Хмыкаю: он может. Это такая любовь, ага.

Но девушки не причём, они милы и обходительны. Они просят прощения, что умываться подают ледяной водой. Что в здешнее, хоть летнее, но все же промозглое утро идти в тонкой полотняной рубахе и штанах, да ещё и босиком.

– Так велено.

Вздох и глазки в пол.

Они в одинаково сером, что раздражает, так как в голову лезет «Обитель лилий». Только тут все куда чище, уважительнее и краше.

Покончив с утренним туалетом, провожают меня до крытой террасы, кланяются и растворяются в предрассветных сумерках.

Услужливые тени.

А меня опять обливают ледяным, на этот раз – презрением, из серых глаз.

– Вы опоздали на четверть часа.

Таким тоном, словно сейчас последует: и за это будете казнены. Ну слава Великому Охранителю, и кого тут ещё благодарят, обходится без радикальных мер.

Бэзил лишь приглашает на площадку, что раскинулась перед террасой, и раскрывает крылья – о, и второе отросло, хотя и выглядит пока ещё не так красиво, как первое, – взлетает, хватает меня поперёк талии и взмывает вверх. Я ору, вырываюсь. Больно, страшно. И вообще: отпусти, придурок, что ты делаешь?

И он отпускает – прямо с высоты. Отсюда земля с овчинку. В ушах воет от скорости.

Нет, я не хочу умирать. За что?! Я же нужна живой. А потом – накрывает пофигизм: разобьюсь, умру здесь и появлюсь там, рядом с папой и Филом. Где всё в порядке, и ангелы – светлы и без драконьих морд.

Но как же страшно, чёрт!

Папочка, папуля. Прости!

Бэзил ловит меня почти у самой площадки. Бетонной, кстати. Приложилась бы об неё дай боже, отскребали бы всем шелтером.

Бэзил опускает бережно и придерживает, когда пытаюсь завалиться набок.

– Нужно как можно скорее активировать силу сильфиды. Поэтому так радикально.

Тихо, виновато и заглядывая в глаза, но дальше – всё-таки строго, чтобы не расслаблялась:

– Я буду повторять это вновь и вновь, пока вы не расправите свои крылья. Поэтому в ваших интересах сделать это быстрее.

Хватаюсь за его форму, зажмуриваюсь и мотаю головой.

– Я не могу.

– Вы сделали однажды, сможете и ещё раз.

– Была экстремальная ситуация. Та тварь чуть не убила вас!

Он почему-то замирает, смотрит вниз и судорожно сглатывает.

И я впервые наблюдаю, как человека трясёт от невысказанной благодарности.

Самой очень нервозно. Бормочу, уткнувшись ему в грудь:

– У меня не выйдет.

– Должно.

Мягко, просяще, но настойчиво. Проводит рукой по спине, успокаивает, подхватывает – и вновь в небо.

Второе, третье, десятое падение.

Страх, крик, ненависть, мольба:

– Пожалуйста, ну пожалуйста. Я не могу.

– Ты и не стараешься, двоедушица.

Куда девалось тепло? Сжимает плечо до хруста, полыхает синем пламенем из глаз, вот-вот испепелит.

– Стараюсь. Очень стараюсь.

Уже колотит, понимаю, что очередного падения не выдержу.

Пусть бы уже не ловил, всё бы кончилось враз.

На пятнадцатый – закрываю глаза и отдаюсь падению. Люди веками хотели летать. А я ведь лечу. Этим надо наслаждаться.

Меня обнимают за талию нежно, но властно. Тянут к себе. И я тону, растворяюсь, гибну в поцелуе.

Таком страстном и трепетном одновременно.