Сев на банку, я успела сделать несколько гребков, прежде чем нам пришлось снова остановиться. Рядом с яликом из воды высунулась блестящая округлая голова. Мое весло чуть не задело это существо по морде! Длинный рот с рядами мелких треугольных зубов, казалось, улыбался; темные глаза, лишенные белков, загадочно мерцали в темноте.

Я так и замерла с полуоткрытым ртом. Это же валлуко – морской конь! Никогда не видела их вблизи. Присмотрелась – ну да, точно он. На старинных гравюрах он выглядел точно так же: забавная вытянутая морда, сильная мускулистая шея. Валлуко походили на дельфинов, но были крупнее и гораздо сильнее. Этот «конь» лукавой мордой напомнил мне дракона на стене церкви, которого попирала ногами Святая Виадора. Склонив голову набок, он дружелюбно фыркнул. Хоть он и отогнал пескаторо, однако сам, кажется, не собирался поужинать нами, просто наблюдал с этаким снисхождением.

Интересно, как он сюда попал? Валлуко давно стали не меньшей редкостью, чем паурозо.

Тут я сообразила, что судьба подарила нам крупный шанс. На веслах далеко не уйдешь, да и Скарпу все еще нельзя сбрасывать со счетов. А валлуко – это же готовый извозчик для того, кто решится его оседлать! Использовать дар кьямати я боялась: что-то мне подсказывало, что сейчас это было не лучшей идеей, однако у меня сохранился кусок веревки, с помощью которого я спустилась в кунсткамеру. Не отрывая взгляда от морского коня, я медленно, стараясь не делать резких движений, размотала веревку. Сделала на конце петлю. И резко метнула вперед.

Попался, голубчик!

Удивительно, но «конь» будто того и ждал. Он рванул с места так, что от толчка я рухнула на дно лодки, больно ударившись локтем. Справа и слева выросли два крыла из водяных брызг. Одной рукой я прижала к груди Пульчино, другой – крепко вцепилась в планширь. Ялик мотало из стороны в сторону, как поплавок. Казалось, стоило на миг разжать пальцы – и я тут же вылечу за борт.

– Стой, стой, куда?! – ахнула я, когда на повороте нас занесло и едва не ударило о причальный шест. Вслед нам неслись проклятья других лодочников. Все это живо напомнило гонки на канале в День Изгнания, только сейчас ситуация была более драматичной. Отлепившись от борта и схватив весло, я из последних сил пыталась направить лодку прямо, уворачиваясь от всего, что торчало или плавало в канале.

– Ты в них нарочно целишься, что ли? – проворчала я сквозь зубы, когда очередной причальный столб чуть не разнес весло в щепки.

Возле моста Арженто валлуко замедлил ход, подарив мне небольшую передышку. Здесь столпилось несколько гондол и рыбачьих баркасов. На носу у некоторых лодок горели факелы, отчего казалось, что над водой беспокойно завис рой золотых светляков. Слышались взволнованные, испуганные голоса. Что за переполох?

Вдруг я увидела, как знакомые черные жгуты, обвитые голубоватыми искрами, выметнулись из воды, ощупывая стену ближайшего дома. Подцепив ажурную решетку балкона, они рванули ее, вызвав осыпь мелких камней. Крики на канале усилились, кто-то отчаянно завизжал. Посреди канала медленно вырастал глянцевый скользкий горб.

Неизвестная тварь разительно напомнила мне ту, с которой только что довелось «пообщаться» в крипте. Возможно, это она и была. Или какой-нибудь ее кузен, кто их разберет? В любом случае возобновлять разговор у меня не было никакого желания. Гондолы и баркасы шарахались от твари в разные стороны, как куры от забравшейся в птичник лисы. В общей суматохе нас едва не потопили.

– К берегу, к берегу, к берегу! – закричала я валлуко, хотя он вряд ли меня понимал.

Из-за столпотворения на канале произошла заминка. Лодки сталкивались, слышались крики, у кого-то с треском сломалось весло. Вода кипела. Я в отчаянии подумала, что нам не выбраться из этой кутерьмы, но у «коня», очевидно, случился всплеск гениальности, так как он сам круто повернул к причалу. Миг – и пристань была уже в двух шагах. От страха я запуталась в веслах, потом замешкалась, пряча Пульчино под плащ, и не успела заметить, как на берегу бесшумно выросла тень в длинной накидке с капюшоном. Тень, шагнув на мокрые доски, протянула мне руку, заставив отпрянуть в испуге.

– Ну, здравствуй, Франческа, – усмехнулся таинственный незнакомец. – Долго же мне пришлось за тобой побегать!

Факелы, горящие на пристани, светили ему в спину. Из-под капюшона на меня глядели черные, как жуки, нахальные глаза Луиджи Манриоло.

Меня зовут Франческа Строцци.

Моя мать – дочь бывшего подеста из Патавы. Отца я никогда не знала, хотя догадки были. Мой дед, овдовев и потеряв богатство из-за неудачных спекуляций, поселился в маленьком поместье на берегу Бренты. Он был гордый человек, и заодно с богатством предпочел потерять и друзей. Не хотел, чтобы они видели его бедность. Мою маму, впрочем, вполне устраивала такая замкнутая жизнь. Ее дни текли один за другим, одинаковые, как бусины четок, заполненные одинокими прогулками вдоль реки, да возней с птицами.

Птицы всегда интересовали ее куда больше, чем люди.

Они с дедом могли бы всю жизнь провести в этом сонном, будто зачарованном поместье, не появись однажды дон Арсаго, который с компанией друзей направлялся из своего имения в Венетту. Он ворвался в их размеренный быт, словно камень, упавший в середину тихого озера, подернутого ряской. Дед был польщен, что столь важные господа оказали ему честь погостить несколько дней. Мама… не знаю. Наверное, была очарована? Дон Арсаго умел очаровывать, когда того хотел.

Через девять месяцев родилась я. Дед, конечно, умел считать до девяти. Он допрашивал мать всеми способами, пока кормилица не пригрозила, что побои могут убить и ее, и ребенка. Мать ни в чем не созналась и не назвала ни одного имени.

Над маленьким поместьем на берегу Бренты словно сгустились тучи. Помрачневший, угрюмый, дед распустил почти всех слуг, чтобы не было свидетелей его «позора», как он считал. Нас с матерью он запер наверху, в пристройке, которую люди прозвали Чаячьей башней. Крики чаек сопровождали меня с первых дней жизни. Они смешивались с негромкими песнями матери, укачивая меня с колыбели. Просыпаясь по утрам, я видела птиц, таких белых, будто их занесло сюда с чужого неба.

Мать все больше замыкалась в себе. Заточение ее не тяготило, отнюдь. Она теперь чаще улыбалась, но почему-то меня пугала ее отрешенная улыбка. А еще – мамина забывчивость, и ее легкая, птичья беззаботность.

Один раз она проснулась особенно веселой. Расчесала мои длинные волосы и поцеловала меня. Прибрала нашу комнатку, что-то напевая, распахнула высокое окно, впустив вкусные запахи первой зелени, талого снега и каплю весенней безуминки. Потом вдруг легко, освобожденно рассмеялась – и шагнула наружу.

Я почти уверена, что ей удалось взлететь. Но поскольку мне было уже восемь лет, проверять и выглядывать в окно я не стала.

Два дня в доме царил переполох: хлопали двери, слышались причитания, натужно скрипели давно не смазанные ворота, которые открыли, чтобы впустить похоронную повозку. Про меня все забыли. На третий день спохватившаяся служанка обнаружила меня в башне: на моих плечах сидели две чайки, на коленях лежала сырая рыба. Позвали деда. Тот, оглядев меня, потемнел лицом. Грубо схватив за ворот, стащил меня волоком по лестнице, посадил в лодку и отвез на Терра-деи-Мираколо. «Забирайте, это ваше», – буркнул он, толкнув меня в руки святой сестры. Я забилась, как попавшая в силок птица. «Она так юна. Ее рано учить!» – возразила монахиня. В ответ дед недвусмысленно дал понять, что не собирается платить за мое обучение и вообще принимать какое-либо участие в моей дальнейшей судьбе. Так я стала «серой» послушницей.