– Можешь открыть? Я еще не одета.

Возможно, уже больше времени, чем я думала. Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на часы, но они показывают 7.30. Может быть, это почтальон.

Голос Мардж раздается эхом по всему дому:

– Привет, Сэм. Твоя мама дома?

Чего она хочет в такую рань? Я стягиваю одеяло, надеваю халат и спускаюсь вниз.

– Привет, Мардж, – говорю я ей, остановившись на нижней ступеньке.

Она красная, как после бега. На ней ярко-оранжевый сарафан, он диссонирует с ее красными щеками. Я вижу, что она ждет, пока Сэм уйдет наверх.

– Чарли, – ее голос звучит обеспокоенно, – все в порядке? Мы видели полицейскую машину.

– Что?

Мое сердце замирает.

– Полицейскую машину, сегодня утром.

Я хватаюсь за перила. Кажется, будто я лечу вниз с огромной высоты. Я крепко затягиваю пояс от халата, заставляя себя держаться на ногах.

– Чарли, все в порядке? – Она делает шаг мне навстречу.

– Я просто резко встала. Я в порядке.

Выставляю руку вперед. Не подходи ближе. У меня такое чувство, что мои ноги превращаются в вату. Я падаю на ступеньку.

Передо мной лицо Мардж крупным планом. Она сидит рядом, но ступенька узкая, и я чувствую ее ногу через ткань халата. Ее приторный парфюм бьет мне в ноздри. Меня тошнит.

– Что происходит, Чарли?

Не могу произнести ни слова. В моей голове плотина, которую вот-вот прорвет.

– Я… Я не знаю, что здесь делала полицейская машина, Мардж. Я не знаю. Мне надо одеться.

Но Мардж не двигается.

– Ты ведь знаешь, что можешь поговорить со мной. Мы друзья.

– Я в порядке, – процеживаю я сквозь зубы. – Я тебе позвоню позже.

Она кладет руку мне на плечо.

– Чарли, ты так отдалилась за последние недели. Я вижу, что тебя что-то тревожит.

Я качаю головой, пытаясь говорить непринужденно:

– Все в порядке.

– Ну же, я же вижу, что это не так. Знаешь, поделиться проблемой – это наполовину ее решить.

Мне просто нужно, чтобы она ушла. Мне надо подумать. Я встаю, подхожу к входной двери и открываю ее.

Она не верит своим глазам и удивленно смотрит на меня.

– Что же, если что, ты знаешь, где меня найти.

Она в последний раз многозначительно смотрит на меня, прежде чем уйти.

Сквозь дымчатое стекло я вижу, как ее размытая фигура удаляется от дома. Я поворачиваюсь к лестнице и прислоняюсь к перилам. Полиция забрала его. Они обо всем знают.

Телефонный звонок оглушает меня. Господи, пожалуйста, пусть это будет Жан-Люк, пусть он скажет мне, что едет домой, что это какая-то ошибка.

– Алло.

– Шарлотта.

– Жан-Люк. Где ты? – Я слышу, как он пытается подобрать слова, бормочет что-то. – Жан-Люк?

– Родители Сэма живы.

– Что? Что ты говоришь?

Я прижимаю телефон к уху, пытаясь осознать услышанное.

– Шарлотта, они оба выжили.

– Что? Но… как? Этого не может быть.

Я роняю трубку. Мои руки дрожат, все мое тело охватывает крупная дрожь. Я слышу голос на другом конце телефона, но не могу взять его в руки.

Париж, 30 мая 1944 года

– Нет, пожалуйста, пожалуйста!

Сара зажала уши руками и зажмурила глаза, выкрикивая эти слова. Что она сделала? Этого не может быть. Какая мать способна на такое? Она что, потеряла рассудок? Она даже толком не обдумала свое решение. Она увидела мужчину, который с ужасом смотрел на них, и поняла, что он не имеет отношения к их высылке, но он и не заключенный. Он был железнодорожным рабочим. Порядочный человек, сразу видно. Нет, она никогда бы не отдала сына кому попало. Сара посмотрела ему в глаза и поняла, что он хороший человек. Давид поймет ее. У нее не было выбора. Теперь ей надо было отыскать мужа. Их разделили в Дранси, и она не смогла найти его ни в переполненном автобусе, ни на станции. Она должна сказать ему. Он будет рад, что его сын не оказался в вагоне для скота.

Поезд тронулся. Кто-то ударил ее локтем по ребрам. Она закричала еще громче.

– Fermez vos gueules! Заткнись! – сказал кто-то. – Уже слишком поздно!

Слишком поздно. Она сделала это. Отдала своего ребенка. Ее руки пусты, теперь у нее нет ничего, кроме своего тщедушного тела. Окаменеть. Ей надо окаменеть. Это защитит ее. Ее физическая оболочка находится в этом вагоне для скота, но ее сердце и душа всегда будут с Самюэлем. И она найдет его, так она себе пообещала.

– Сара, это ты?

Кто-то дернул ее за рукав.

Она неохотно обернулась и увидела знакомое лицо, которое никак не могла вспомнить.

– Это я, Мадлен. Из школы.

– Мадлен Голдман.

Произнеся это имя, Сара будто вырвалась из оцепенения и вернулась в настоящее.

Мадлен сжала ее руку, на ее глазах выступили слезы.

– Куда они везут нас?

– Я не знаю.

– Они уже забрали моего мужа. – Мадлен потянулась за второй рукой Сары и крепко ее сжала. – Надеюсь, они везут нас туда же.

Она посмотрела Саре прямо в глаза.

– Слава богу, у нас нет детей.

Сердце Сары перестало биться, невысказанные слова комом застряли в горле. Как она может такое говорить? Откуда она знает?

Она вырвала свою руку из руки Мадлен, ее сердце сжалось в тугой комок. Невозможно было дышать. У нее перехватило дух. Но потом дыхание внезапно вернулось. Она всхлипнула, затем еще раз, плач с болью вырывался из ее груди. Мадлен обхватила ее руками и прижала к себе.

Так они стояли несколько часов, прижавшись друг к другу, пока поезд ехал вперед. Мадлен все говорила и говорила, о войне, об исчезновении членов семьи и друзей, о том, куда их могли везти. Но все, о чем могла думать Сара, был Самюэль. Где он теперь? Накормлен ли он? Плакал ли он в поисках матери? Ее собственный страх, голод и неутолимая жажда были для нее пустым звуком. Она может терпеть, и она будет терпеть. Но Самюэль. Он такой маленький, такой невинный. Мысль о его страданиях ранила ее прямо в сердце.

Женщина рядом с ними тихо стонала, а ее сын цеплялся руками за подол ее юбки. Какой-то мужчина молился, кто-то плакал, некоторые просто молчали. Люди начали справлять нужду в ведро, стоявшее в углу вагона, и оно уже переполнилось, солома едва ли успевала впитывать содержимое. Застарелый запах пота, мочи и дерьма стоял у Сары в горле. Она уткнулась головой в плечо Мадлен. Ей и самой ужасно хотелось в туалет, но она не смогла бы сходить перед всеми этими людьми.