Поселился я в итоге в здании на перекрестке 80-й улицы и Мэдисон-авеню, в квартале от Центрального парка и Метрополитен-музея. Наконец-то у меня было свое пристанище, убежище, укрытие, мой дом. Совсем другое чувство, когда жилье — твое, не съемное.

Апартаменты представляли из себя двухуровневую квартиру с тремя террасами. У меня там была музыкальная комната, на одной стене которой я поставил высокие встроенные шкафы со стеклянными дверьми — туда я повесил все свои коллекционные гитары и подсветил их. Получилось нечто среднее между Бэт-пещерой и музеем.

В ванной комнате располагалась ванна размером и глубиной с небольшой пруд. Как-то я листал «Penthouse» и обратил внимание на женщину на обложке. Понравилась. Я позвонил секретарю Билла Окоина и попросил: «Найди мне ее». Пару дней спустя модель с обложки купалась со мною в этой безразмерной ванне. Клише не клише, но попивали мы в этот момент из бутылки «Дом Периньон». Вскоре мама меня спросила, встречаюсь ли я с кем-то особенным. Улыбнувшись, я посоветовал ей купить свежий номер «Пентхауса». Стоит ли говорить, что от некоторых откровенных снимков она потеряла дар речи. Должен сказать, что мне нравилось, как ее злит мой путь разврата. Со временем, правда, мамочка к этим моим безобразиям привыкла, они ее не шокировали больше, и она уже смотрела на все это со смиренным юморком.

И спальня там у меня была изумительная. Входишь и видишь огромный комод, покрытый черным лаком, а до потолка — зеркальное стекло с выгравированными ветками и птичками, подсвеченное снизу. Оно разделяло комнату. Моя спальня — как раз по ту сторону стекла. А над моей кроватью — огромное зеркало, которое вроде как выходило из этого гравированного стекла. Много времени я провел лежа, глядя в это зеркало, думая, как прекрасна жизнь. А когда я лежал с красивой женщиной, то думал: о, а ведь это ж я, блин! Я в постели с такой шикарной женщиной!

Однажды я лежал с той самой, из «Пентхауса», и смотрел по телевизору документальный фильм о расстреле в Кентском университете в 1970 году, во время демонстрации против войны во Вьетнаме. Она вдруг пришла в игривое настроение, а я ее отодвинул:

— Погоди, — говорю.

— Ты чего?

— Это важно.

— То есть это реальный случай?

Поскольку женщин я выбирал исключительно по внешности, то ожидал от них поведения исключительно в рамках того, кто они есть. А мимолетное чувство удовлетворения, которое я испытывал, глядя в потолок, все-таки облегчало жизнь дома, а не в турне. По крайней мере на какое-то время.

Я стал видеться с разными женщинами в городе. В определенный момент встречался с двумя девушками из кордебалета «Сладких девочек», мюзикла, в котором тогда блистал Микки Руни. Однажды я на этот спектакль взял с собой отца, и после мы пошли за кулисы, чтобы поболтать с одной из девушек. Росту в ней было примерно шесть футов (т. е. метр восемьдесят два. — Прим. пер.), сама — роскошная, экзотичная. Когда мы вышли, я спросил отца:

— Ну чо, пап, горячая штучка?

— Кажется, она очень милая, — ответил отец.

— Нет, пап, она не милая, она горячая.

Для отца сексуальная привлекательность и вообще сексуальность были тем, что стоит укрощать, очищать, нейтрализовывать. Я придерживался другой точки зрения и хотел, чтоб он знал, что мне нравится эта грубая честность. Я смирился с тем, что иногда в этом ничего больше не было вообще. Вот та конкретная женщина не была милой, она была просто очень горячей. И этого было более чем достаточно.

Однажды утром мне позвонила одна, поговорили несколько минут, и я ляпнул:

— Да, прошлой ночью все было здорово.

А она:

— Прости… ты думаешь, с кем ты сейчас разговариваешь?

Ой.

В другой раз я поехал забрать бывшую модель Playboy из ее новой квартиры. Звоню в дверь — открывает другая женщина, но с ней я тоже в то время встречался! Оказывается, они вместе съехались, о чем мне решили не говорить — ради прикола. Вот поверьте, если б вы видели этих двоих, то поняли бы, что я не возражал оказаться мишенью для этой шутки.

Я вообще встречался одновременно с кучей женщин, и даже прошел тот период, когда посылаешь цветы одной, в то время как трахаешь другую. Если проводил ночь с одной — то посылал цветы другой. Ничего нечестного — я же не делал вид, что она у меня одна-единственная, но просто я их всех хотел.

Жил я, получается, тройной жизнью. Одна — это Звездный Мальчик. Другая — я без грима, я осознанный и воспринимаемый. Третья — настоящий я, который, несмотря на всю славу и обожание, все еще не чувствовал себя уверенным. Собственно, вот почему я почти все время проводил у себя в квартире, иногда с женщинами, чаще — в одиночестве. Некоторые люди считали меня надменным, холодным, чванливым, но по правде я просто был застенчивым и не уверенным в себе. И дело не в том, что я не хотел общаться с людьми и заводить друзей. Дело в том, что я не мог.

Все равно же у меня было только одно ухо и глухота на одну сторону. На людях я уходил в себя. И я не знал, что будет с группой, которая мне была единственной поддержкой.

Так что теперь?

В моем новом районе располагалось довольно много магазинов и галерей, продающих старинные вещи в стиле ар-нуво. Мне с детства очень нравились разноцветные стеклянные лампы от Тиффани. Когда я был маленьким, родители покупали старую мебель в комиссионках и ремонтировали ее. Некоторые предметы продавали, некоторые оставляли себе. Над обеденным столом у нас висела стеклянная лампа. Лампа эта была очень простая, такие висят в кафе-мороженых, но в то время любые лампы из разноцветного стекла люди называли «Тиффани». Когда я переехал к Метрополитен-музею, то с удовольствием ходил в магазин любоваться настоящим стеклом от Тиффани.

Однажды, когда я шел мимо Macklowe Gallery в своем районе, я заметил в витрине лампу от Тиффани и встал как вкопанный. В квартире моей еще не было никакой мебели, кроме кровати и гитар в стеклянных шкафах, но я зашел в магазин, чтобы поближе разглядеть лампу. Ценник на ней сообщал: $70 000. Я сразу купил ее, и потом сам нес ее до дома два квартала. Дома поставил в середине гостиной, на ковер, покрывавший пол от стены до стены, и включил в розетку. И вот я лежу на полу, смотрю на лампу часами, замечаю, как с заходом солнца, в сгущающейся темноте ее витражное стекло светит все ярче… Я в своем доме с красивой лампой.

Жизнь шикарна.

Мысль, что я мог купить все, чего ни пожелаю, заразила меня.

Может быть, скупка шикарных вещичек сделает меня счастливым.

Я гулял по Мэдисон-авеню и, увидав пару ботинок в витрине, заходил и спрашивал: «В каких цветах они есть? Давайте все». Испуганного мальчика внутри себя я драпировал, чтобы получился очередной большой человек в броне из шикарных шмоток.

Однажды мне захотелось заглянуть в ювелирный магазин с часами «Ролекс» на витрине. Поначалу они мне дверь не открывали. Когда открыли — вели себя надменно и хамили. Я оглядел товар, спросил про какие-то часы, сколько они стоили.