— Ловка ты, Попович, — высокий Лялин голосок поднялся к сводчатому потолку и отразился от стен звонким эхом. — Далеко пойдешь, ежели на мужиков отвлекаться не станешь.

Я пыхтела, придерживая раму на вытянутых руках, уперев нижний ее край в мрамор пола, но наблюдению это не мешало. Ляля выглядывала из стены, а скорее, из-за стены, паучий рисунок, исчезнувший совсем, превратился в плоскую мерцающую картинку. Ольга Петровна в ярко-алом платье с открытыми плечами широко улыбалась. Наряд ей не шел абсолютно, тем более что и плечи, и обнаженные руки девушки были столь худы, что виднелись каждая выпирающая косточка и вязь синих вен.

— Можешь опустить стекло, я не собираюсь тебя заколдовывать.

— Ничего, — спокойно ответила я. — Мне не в тягость, а ты от соблазна убережешься.

— Как знаешь. — Собеседница скривилась, отчего я заключила, что колдовать она как раз и собиралась. — Ты одна? Без Крестовского? Или он с верным Зориным за углом от меня скрывается?

— Одна.

— Не ценят они тебя, Гелюшка, не берегут.

— Зато доверяют.

Ляля смешалась, потом дробно захихикала:

— Тебе же доверие важнее любви. Правда, Попович? Трое здоровых мужиков тебя в хвост и гриву используют, подставляют на каждом шагу, а тебе все — божья роса.

— Вот только Бога всуе не поминай. Тебе это негоже.

— Чего так?

— Ты себя другим богам посвятила, мне неведомым.

— Осуждаешь или завидуешь? Знаешь, какая сила мне моими новыми покровителями дадена?

— Было б чему завидовать. Тебе ради этой силы людей жрать приходится. Вкусно тебе было, Лялюшка, мамаевских полюбовниц харчить? Или ты не Лялюшка? Точно. У тебя же наверняка настоящее имя имеется.

Ольга Петровна опять хихикнула:

— Так я тебе свое имя и сказала! Держи карман шире.

— Я же все равно узнаю.

— Мечтаешь Крестовскому в клювике его принести, чтоб он на тебя наконец взор свой сапфировый обратил? Думаешь, я не заметила, что ты за ним сохнешь?

— И что? — Мне стало чуточку противно. — Одобрение начальства искать — это нормально, а вот с женщинами милого дружка квитаться до смерти — это уже не по-человечески. Зачем ты их убила?

— Потому что мне забавно было смотреть, как на Мамайку все ниточки сходятся, как Крест его подозревать начинает, какую боль эти мысли ему доставляют. Он же хлипкий, Семушка наш, все горести мира на себя примеряет.

Перфектно! Я взопрела под своим стеклянным щитом, как мокрая мышь, а разговор ведется глупо-девчачий. Спрашивается, ради чего стараюсь?

— Ты окошко свое магическое здесь оставила, чтоб со мной посплетничать?

Ляля пожала костлявыми плечами:

— Надеялась, чардей Эльдарушку спасать прибегут. Ты же пустышка, не видишь, какими хитрыми магическими ловушками тут все оборудовано. Явись сюда Зорин, или Крестовский, или оба вместе, мертвы бы уже были, это тебе — с гуся вода. А дохлые чардей, Попович, самые вкусные, если их правильно приготовить. Сначала яд впрыснуть нужно, потом подождать, пока забухтит…

Эх, зря я себе в дорогу пожевать брала. Все съеденное неумолимо запросилось наружу.

— Да уж, не повезло тебе со мной.

— Мне с тобой больше не повезло, Попович, чем ты думаешь. У меня все уже слажено было: Мамаева я собиралась в обличье шансонетки заманить, Зорину представиться деревенской барышней, поповской дочкой, а Крестовскому — роковой женщиной с тайной в прошлом. Семушка-то у нас именно таких любит, роковых. Эх, было бы время, я б тебе столько про его приключения рассказать могла…

— Не интересует. Где Эльдар Давидович?

— Здесь, — Ляля развела руками. — Жив и относительно здоров.

Я хотела спросить про Палюлю, но потом передумала. Неклюд — это именно та косвенная улика, на которую опирается Крестовский. Это козырь, который разыгрывать надо с осторожностью. Ляля явно тянет время. Чего она ждет? Может, подельника? Может, она еще не знает, что он мертв?

— А вот меня интересует: ты когда поняла, что великая волшебница? Когда силу в себе ощутила?

— Не скажу.

— Почему?

— Потому что ты, Попович, персонаж ушлый, словечко к словечку сплетешь, выводы начнешь строить. А оно мне не надобно.

Голова Ольги Петровны дернулась, черты пошли рябью.

— Ушлая букашечка, — сказала она голосом Мамаева ртом Мамаева и подмигнула Мамаевским же глазом.

Я похолодела:

— А еще кого можешь?

Мамаев хихикнул и превратился в рыжеволосую барышню с печальными глазами:

— Перфектно? Только очки наколдовать не могу. Да и ты свои сегодня не надела.

Слышать свой голос со стороны — не самое приятное. Это, значит, вот так я гласные тяну? Да у меня же, извините, говорок провинциальный проскакивает. Да мне же срочно надо учителя по речи разыскивать!

— А еще?

Рыжеволосая барышня повела глазами и превратилась в молодого человека с черными бакенбардами и загадочным взглядом.

А вот это уже интересно. Значит, она умеет превращаться только в того, кого видит, видит в самый момент превращения? Значит, Мамаев с ней? А тогда кто этот господин и что он делает в паучьем Лялином логове? И где я его раньше видела? Лицо-то знакомое, бакенбарды эти еще, и платок шейный, и сросшиеся на переносице изгибистые брови…

Додумать я не успела — мраморные плиты под моими ногами дрогнули, я, поднатужась, перехватила свой щит.

— Прощай, Попович. Ты, конечно, пустышка, но уж супротив законов физики тебе не устоять.

Так и не опознанный мною господин дробно хихикнул и щелкнул пальцами. На стене нефа опять появилось изображение паука. Снова тряхнуло. Я поняла, что церковь вот-вот рухнет. Надо бежать.

Брошеный щит рассыпался стеклянным крошевом, я понеслась к двери, рассудив, что если опять попытаюсь воспользоваться подвалом, там меня и завалит.

В спину мне ударил протяжный свист, я обернулась через плечо. Огромный, размером с откормленного волкодава, мохнатый паучина слазил со стены, перебирая всеми десятью лапами.

Вот, значит, как? На законы физики мы, значит, полагаемся не полностью?

Я выхватила револьвер, выпустила шесть пуль во входную дверь, выхватила второй и, развернувшись всем корпусом, отправила содержимое барабана в паучью тушу. Смотреть на результат времени не было — я саданула ногой дверь, выбивая прогнившую и поврежденную выстрелами доску, и ужом просочилась в образовавшуюся щель.

Перфектно!

Поднявшись с четверенек, я побежала вперед, за ограду. Остановилась, лишь когда пересекла ряд защитных рун. Заброшенная церковь разрушалась, складывалась, как карточный домик. Зрелище, если честно, было завораживающим, но и страшным одновременно. Разумеется, полюбоваться на него сбежался почти весь Мясоедский квартал, потому что развлечениями пренебрегать не в природе человеческой.