– Мы уже все знаем! – задорно прокричала костюмерша. – У Пети Светлякова нашли порнографические фотографии, а у Усольцева – злые шаржи на всех членов группы. Петя теперь ходит с гордым видом, и на него все смотрят с уважением, а Леонид Сергеевич имел неприятное объяснение с бабой-ягой. Помяните мое слово, она его съест!

– Баба-яга – это Татьяна Андреевна? – спросил Опалин.

– Как вы догадались? – с иронией осведомился Фрезе.

– А вам не кажется, – заговорил Иван, тщательно подбирая слова, – что… что из сочувствия к ее горю можно быть хоть немножко поделикатнее?

– А какое у нее горе? – мнимо или искренне удивилась Валя. – Что она жена режиссера и поэтому лезет во все, что ее не касается? Или вы про Марусю? Так свое горе мадам использует по полной для того, чтобы сесть другим на шею. Ей все всегда должны, потому что у нее больной ребенок. Я иногда думаю, что если бы Маруся была здорова, мамаша бы сломала ей ногу, чтобы ей все сочувствовали.

– Валя, – сказал Голлербах после паузы, – вы неправы.

– Ну разумеется, неправа! Я злая и бессердечная, а Винтерша – самоотверженная мать, которой можно только сочувствовать. А если вы не захотите ей сочувствовать, она всегда найдет способ превратить вашу жизнь в ад.

– По-моему, мы и так живем в аду, – задумчиво уронил Володя. – Эти бесконечные съемки, переделки сценария, убийство… – Он поднялся с места. – Схожу-ка я на почту, позвоню в Москву… Скажите, любезный, сколько с меня? – обратился он к официанту.

Вскоре после него ушел и Опалин, который собирался навестить Селиванова в санатории. Денег на дорогу у него не было, и он добрался до места назначения пешком.

Вася вместе со своим стулом переместился ближе к морю.

Ажурная тень листьев дерева скользила по его лицу.

– Как ты? – спросил Опалин после обычного обмена приветствиями.

– Я? – Больной повел узкими плечами. – Как всегда. Никак. Море странное сегодня.

– Шторм, что ли, идет? – Иван нахмурился.

Лично он не видел в расстилающемся перед ним море ничего особенного.

– Шторм? Нет, на шторм непохоже. – Селиванов вздохнул. – Ну что? Сбежал Беляев?

– Да никуда он не сбежал. Взяли его.

– И?

– Да ничего, – с неудовольствием признался Опалин. – Держится хорошо, все отрицает. Среди вещей его ничего криминального не обнаружено, бумаги вроде в порядке. Одно только против него – алиби у него нет. Он говорит, что дома был, а хозяин указал, что ночью к нему заглянул, а в комнате его не оказалось. Беляев уверяет, что спал и что хозяин его сослепу в темноте не разглядел. Тот ответил, что он даже свет зажег, ан жильца-то и не было. А тот сказал, что хозяин про свет выдумал, чтобы вранье свое оправдать, только ему должно быть стыдно, потому что из-за него он за решеткой теперь находится.

– Круг его знакомств проверили?

– Проверяют. Да он фотограф, всех снимал. Уже некоторые Парамонову звонили и намекали, что он палку перегнул… Это что такое?

Где-то залаяла собака, вскоре к ней присоединились еще несколько, и неожиданно лай перешел в протяжный, вынимающий душу вой.

Опалин не считал себя суеверным, но собачий вой всегда производил на него тяжелое впечатление, и от юноши не укрылось, что Селиванов тоже поморщился.

– В детском санатории по соседству несколько собак, – сказал больной, – их держат для игр… Может быть, это они, а может, и нет. Ты слышишь?

– У меня от этого проклятого звука мурашки по коже, – буркнул Иван, ежась.

– Да я не про собак. Ты что, не слышишь, как гудит море? У него звук изменился.

Опалину сделалось не по себе. Он где-то читал или слышал, что умирающие подвержены различным галлюцинациям. А Стабровский ведь обещал ему, чуть ли не клялся, что Вася проживет еще год, если не больше.

Лжец, никчемный лжец, как и все, кто…

– Что-то назревает, – сказал больной. – Почему ты так смотришь на меня?

– Хочешь, я провожу тебя в дом? – вырвалось у Опалина.

«Если ему станет плохо… если он упадет… успею ли я позвать на помощь? В санатории все было бы намного проще…»

– Здесь гораздо лучше, – заметил Селиванов. – Не беспокойся обо мне, беспокойся лучше о себе.

– Извини, но я буду беспокоиться о тех, о ком считаю нужным, – сердито ответил Иван.

– И причинять добро силой, – заметил больной со смешком. – Ах, Ваня, как это на тебя похоже. Я ведь уже говорил тебе, что навязанное добро всегда воспринимается как зло. Вот и теперь ты думаешь меня осчастливить, запихав в этот никчемный бывший дворец какого-то никчемного бывшего князя… или еще кого-то бывшего. Знаешь, как наш комбриг его прозвал? Мавзолей. По-моему, очень остроумно… Ваня, ну уж комбрига ты не мог не заметить, он тут один такой.

– Я понял, о ком ты говоришь, – пробормотал Опалин.

Он был рад, что Селиванов неправильно истолковал выражение его лица.

Иван знал, что ему мало что удается скрыть, и ему уже не раз пеняли, что у него физиономия как открытая книга, а некоторые товарищи и вовсе считали, что по этой причине он не подходит для оперативной работы. Но сейчас его больше всего мучило, что он угодил в ловушку.

Обнаружив у себя в кармане «Алмазную гору», он весь извелся.

Сначала он решил идти к Парамонову и отдать ему находку, но тотчас же вспомнил о пустом спичечном коробке и отказался от этой мысли.

Не имело никакого смысла отдавать баснословную драгоценность тому, кому было жаль для тебя паршивого коробка спичек.

Проворочавшись полночи без сна, Опалин положил себе обязательно рассказать обо всем Селиванову и спросить у него совета. Но Иван, несмотря на молодость, уже знал жизнь и представлял, какое впечатление может произвести тот, кто ни с того ни с сего вытащит из кармана ценность, из-за которой убили трех человек.

Он не так давно работал в МУРе, но успел наслушаться историй о сотрудниках, которые погорали и на меньшем – крали деньги у жертв, присваивали изъятые у грабителей ценности.

Опалин был очень щепетилен и не желал, чтобы на него ложилась даже тень подозрения.

«Что я могу сказать Васе? Что вот, был в гостинице, потом ходил в гараж, а потом вдруг обнаружил в кармане целое состояние? Это же… это же черт знает что. Никто не поверит, что такое возможно. Или нет: Селиванов знает меня, он поверит мне… но не до конца. Начнет сомневаться, а не морочу ли я ему голову. Кто в своем уме станет засовывать такую вещь в карман постороннему человеку? Если уж залезают в карман, то лишь для того, чтобы его облегчить, а не для того, чтобы сделать тебя богаче…»

Губы Опалина сжались, между бровями пролегли морщинки.

«Конечно, есть еще такая вещь, как страх…

Ведь Парамонов пришел в гостиницу, чтобы обыскать вещи киношников. Предположим, что убийца испугался и подложил мне украшение, чтобы избавиться от него. В лифте я был с Ереминым, актрисой с длинными ресницами и помрежем… Но Еремин лыка не вязал. Другое дело – любовник актрисы…»