Я молча наблюдала за Ханной несколько минут. Ее на первый взгляд бессмысленные действия — подруга не дружит с логикой и пренебрегает законами природы — отчего-то оказывались кратчайшим путем к цели, очередной вершине, откуда подруга смотрела на меня сверху вниз. Ханна уже маршировала под «Боевой гимн республики», а я все еще жалась в окопчике, робко надеясь, что следующий снаряд не вызовет чересчур много разрушений. Пора было что-то менять.

— Мне нужно увидеть Ника, — вдруг сказала я, ощутив острую необходимость действовать немедленно. Храбрость — допотопный автомобиль, старый проржавевший «мустанг» с барахлящим мотором, и если не тронуться с места сейчас же, я рисковала застрять надолго. — Держи. — Я бросила Ханне ключи. — Возьмешь внедорожник.

Глаза Ханны широко распахнулись, и она уставилась на ключи с непонятным изумлением. Мне удалось ее удивить, что вообще большая редкость.

— Но почему?

Любой из моих ответов показался бы бессмысленным: потому что я действительно не умею видеть людей насквозь, потому что иногда приходится идти на риск, потому что я землевладелица, — но для Ханны это ничего не прояснит. Подруга недоуменно смотрела на ключи, которые держала в руке.

— На такси быстрее. Не хочу целый час искать место для парковки, — объяснила я на ходу, подхватывая сумку и торопясь к выходу.

Очередь на такси оказалась короткой, но водители, видимо, возили пассажиров на край света, к тому же пришлось битых пять минут ждать, когда приехавшие из пригорода супруги, стоявшие передо мной, решат, куда поехать обедать.

Я сжала кулаки, закрыла глаза и попыталась успокоиться. Кровь стучала в висках, желание побежать назад и укрыться в Таллулаленде было почти нестерпимым, но я устояла. Сейчас или никогда. Сегодня, пока не поблекла радость обретения отца. Завтра будет поздно. Хвостатая комета пролетит мимо, и я снова стану инертной.

Сидя в теплом такси, я тщетно пыталась сдержать дрожь. Видимо, это нервное — слишком много адреналина в суженных венах. Откинувшись на спинку сиденья, я пыталась продумать, как постучу в дверь, поздороваюсь и объясню причину своего прихода, но в памяти упорно крутился один и тот же эпизод: чашка кофе у костра, газета на коленях, раскрытая на разделе «Наука», облегчение, разлившееся по лицу Ника.

Но я не знаю, о чем он думал, напомнила я себе. Я только строю предположения. Выражение облегчения могло оказаться разочарованием под маской мягкой таунсендовской иронии, или сожалением, запахнувшимся в темно-синее пальто дипломатического корпуса.

«Думаешь, ты всех насквозь видишь? Ни черта ты не видишь и не понимаешь!»

Такси подъехало к его дому. Дрожащими пальцами я вручила водителю двадцатидолларовую банкноту и попыталась получить сдачу, но у таксиста деньги были скатаны в тугой комок, мелкие купюры ближе к середине, и я не стала ждать. Выбравшись из машины, захлопнула дверцу и постояла на тротуаре, гадая, неужели я действительно решусь осуществить задуманное.

Дверь дома открылась. Из подъезда вышла низенькая женщина с розовыми волосами. На мгновение она придержала дверь для подруги, но, помешкав, отпустила. Я кинулась вперед и успела поймать дверь, пока она не закрылась. Так лучше. Я могла, не компрометируя себя, побродить по коридорам. Могла повернуться и сбежать, и Ник не узнал бы, что я приезжала.

Но все это из области желаний. Прозрения сродни одностороннему движению: я не могу уйти так же, как пришла, не попытавшись ничего изменить.

Ник жил на четвертом этаже — сорок восемь ступенек, считая с улицы. Я задержалась на каждой, подавляя импульс стать прежней Таллулой — той, которая не способна решать проблемы. Но не сдалась, дошла до нужной двери, сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, закрыла глаза и напомнила себе, что мама гордилась бы мной. Вот она, Таллула Уэст, мягкотелая, инертная землевладелица, изо всех сил старающаяся быть храброй. Я постучала громко и решительно. Ник, в футболке с мокрыми пятнами под мышками и спортивных штанах, открыл дверь, ничуть не удивившись моему приходу.

— Привет, — сказал он, придерживая дверь и пропуская меня в квартиру.

Я не желала входить, собираясь произнести заготовленный текст на пороге, откуда можно без помех удрать. Я открыла рот, но внезапно меня поразила немота — ни слов, ни предложений, ни сентиментальных фраз с открытки, которой прямая дорога в макулатуру. Ноль. Пустота. Храбрость — старый драндулет, который с громким шипением застывает на оживленном перекрестке.

Я сделала еще один глубокий вдох. Мне предстояло не самое трудное, что приходилось делать в жизни. Здесь не было мамы в больничной палате с белыми стенами и доктора, который не стал ее реанимировать. Здесь был всего лишь свежевыкрашенный коридор и Ник, который смотрел на меня с любопытством, слегка улыбаясь. Знакомая улыбка позволяла завести мотор храбрости от чужого аккумулятора и двигаться вперед. Я двинулась вперед, обвила руками его шею и прижалась губами к его губам.

Ник не отшатнулся, не отстранил меня с отвращением и не попросил немедленно уйти. Мягко вздохнув, он обнял меня. Объятия оказались надежными и такими крепкими, что трудно вздохнуть, но мне было все равно.

Одно прикосновение губ вызвало лавину поцелуев, и не успели мы опомниться, как уже обжимались, тискались и висли друг на друге, как подростки в подъезде. Но мы не тинейджеры, забывшие обо всем за шумом гормональных бурь. По крайней мере Ник. Через некоторое время он отодвинулся, посмотрел мне в глаза и заявил, что мы должны объясниться, после чего запустил пальцы в мои волосы и поцеловал снова.

— Может, попозже? — с надеждой спросила я.

Он кивнул, но согласие оказалось непродолжительным, и через несколько секунд Ник высвободился из моей хватки с решительностью столь непоколебимой, что, казалось, ему пришлось залезть к себе глубоко в душу, чтобы ее почерпнуть.

— Нет, сейчас. На этот раз мы все сделаем правильно. — Он закрыл входную дверь и указал мне на диван. — Сначала разберемся в наших проблемах, затем — все, что хочешь. Понятно?

Я кивнула.

— Хорошо. Позволь мне переодеться, и давай сходим куда-нибудь перекусить, — сказал он, снимая футболку с пятнами и исчезая в спальне. — Если мы останемся здесь, путного разговора не получится. А за едой ты расскажешь о Марке и твоем отце.

Я засмеялась, удивляясь спокойствию, воцарившемуся в душе. Вот и еще одна точка покоя, неподвижная ось вращающегося мира.

— Я так понимаю, Ханна опередила меня звонком?

— Она беспокоилась за тебя, — ответил Ник из другой комнаты. — Сказала, ты не моргнув глазом отдала ей ключи от внедорожника. Это совершенно вывело ее из равновесия. Да, она просила передать — все на мази. — Ник вышел из спальни в чистой футболке. — «Герцогиня» не поделилась новыми замыслами, но обещала, что ты расскажешь все эпатирующие подробности.

— Эпатирующие — подходящее определение, — согласилась я, вспомнив экстремальный план Ханны позвонить в «Пост» и выложить шокирующую правду о гнусном плагиате и попранной невинности, смешав в голосе равные части страха («Джин Стьюбен боится попасть в немилость корифея современного дизайна») и праведного гнева («Но нельзя же спокойно стоять и смотреть, как…»). Ничего не получится. Слишком много сил придется потратить и слишком много кусочков головоломки сложить в единую картину, чтобы пригвоздить Марка к позорному столбу, как он того заслуживает. Но это ничего: на сцене появился папа, который, досрочно прибыв из Италии, встал у стен Таллулаленда и отразил нападение захватчиков. К тому же у меня был Ник — вон он, натягивает джинсы, дурацки улыбается и заявляет, что нам нужно объясниться, хотя есть масса других занятий, к которым у него куда больше лежит душа.