— Я уже говорила, что ты ненормальный? — вода полилась за шиворот.

— Регулярно говоришь, — Дима провёл указательным пальцем по контуру моих губ, а потом, стиснув в объятиях, поцеловал. Осторожно, медленно, совсем не так, как целовал раньше. — Такая отзывчивая. Неиспорченная… Я постоянно хочу тебя. А ещё — набить морду каждому, кто на тебя покушается или обижает. Смог бы, и себе набил… но ты ведь меня простишь. Всегда прощаешь.

Не в состоянии ответить, я лишь прижалась губами к колючему подбородку и закрыла глаза. Простить? Даже слово показалось незнакомым. Внутри на него ничего не откликнулось, будто и не было обид, обвинений и одиночества. Словно нашу историю поставили на паузу, а сейчас опять нажали «Плей» с прежнего места — квартиры, объятий, влюблённой по уши меня и не обещающего ничего его.

Как и тогда, остро, до слёз, захотелось остаться здесь. Стоять рядом с Димой, слушать его признания, чувствовать уткнувшийся в живот тяжелый член и жадно сжимающие ягодицы руки. Слышать, как громко бухает сердце… За дверью нас ждала перепуганная дочка, в духовке томилось мясо, а ноги отказывались подчиняться.

Врут, что безумие не заразно. Одно прикосновение, и процесс уже необратим. Ремиссия в два года разлуки закончилась новым витком моей зависимости. Сладким, жарким и… Сейчас, в обнимку под жёстким струями, как же хотелось, чтобы взаимной.

* * *

Если ещё днём мне не было ясно, в какой кровати проведу следующую ночь, то вечером это стало понятно. Прогулка под дождём не прошла для Димы бесследно. К ночи он превратился в печку, которой дважды приходилось сбивать температуру и один раз менять промокшее от пота постельное бельё. Утром эта печка закашляла.

Не знаю, как бы я справилась, будь Шеремет простым смертным, но, к счастью, мужчина мне достался непростой. Хватило одного звонка Денису, как уже через час на порог заявился похожий на мультяшного Айболита доктор. А ещё через два часа приехала секретарша Шеремета с баулом выписанных лекарств, замороженных и свежих фруктов, выпечкой и готовой едой.

Не привыкшие, что болеть можно с размахом и удобствами, мы с Верой лишь успевали открывать-закрывать дверь да выслушивать рекомендации. Для полного счастья не хватало лишь, чтобы сам больной понимал насколько влип и добровольно соглашался лечиться.

Но это были слишком наивные мечты — Дима оставался собой даже в полубессознательном состоянии. Болевший слишком давно, чтобы это помнить, он воротил нос от таблеток и категорически игнорировал требование о постельном режиме. Вместо сиропов этот упрямец перехватывал мой кофе и как красноглазый медведь-шатун периодически вваливался в гостиную, веселя Веру медицинской маской на лице.

Дочь, конечно, была счастлива. Ее хохот слышали, наверное, даже соседи. Ну а мне же постоянно приходилось сдерживать себя, чтобы не огреть аниматора чем-нибудь тяжёлым и не уложить наконец в постель.

Чего я и боялась — такая небрежность не прошла для Димы бесследно. К вечеру ему стало хуже, и уже не он, а Вера с маской на подбородке пыталась прорваться в отцовскую спальню.

В ход шло всё, от улыбок до надутых от обиды губ. Перед отбоем от отчаяния моя малышка готова была даже расплакаться. Не помню, чтобы она так скучала по бабушке с дедушкой, когда пару месяцев назад они оба умудрились подхватить грипп и три дня отсиживались в своей комнате, боясь заразить внучку.

Обычное получасовое укладывание спать затянулось на час, а когда, уставшая от одного ребенка, я заглянула к другому, великовозрастному, стало уже совсем не до шуток.

Укрытый двумя одеялами, Дима горел. Не нужно было мерить температуру, чтобы понять, насколько плохи дела.

— Выбирай: или лекарства, или скорая, — я выдавила из блистера с ибуфеном сразу две таблетки. — И учти, у меня нет никакого желания рассказывать утром Вере, что её папа окочурился от банальной простуды.

Со страдальческим выражением лица этот сумасшедший приподнял край верхнего одеяла.

— А может вместо этой химии ты ко мне грелкой? — просипел умоляюще.

Хоть было совсем не смешно, но я чуть не рассмеялась. Грозного Шеремета, который держал в ежовых рукавицах больше сотни подчиненных, словно подменили. Теперь он напоминал свою дочь в период прорезывания первых зубов. Разница была лишь в том, что Дима не требовал грудь. Пока не требовал!

— Ты сейчас сам как самовар. Выпьешь лекарства, и я разрешу… — задумалась, — подержать меня за руку.

Без особого энтузиазма Дима всё же взял таблетки.

— Это всё, на что я могу рассчитывать?

— Пока не спадёт температура, да, — пока он не передумал, я быстро поднесла к его губам стакан с водой.

— Свалилась же на мою голову, — запив ибуфен, Дима снова вернулся в свою берлогу из одеял. — Ты ещё более упрямая, чем я. Не знал, что такие бывают.

— Это комплимент? — улыбка всё же сорвалась с губ.

Тяжело вздохнув, Дима не ответил. Всё, что мне досталось — задумчивый взгляд синих с красными прожилками на белках глаз и кривая улыбка.

В исполнении Шеремета чертовски притягательное сочетание, искушающее. Жаль только, что оно значило, оставалось лишь гадать.

* * *

Как мы все пережили эту ночь, утром не хотелось и вспоминать. Вера просыпалась дважды. Только благодаря видеоняне я успевала перехватить дочь до того, как она открывала дверь в Димину спальню.

Я спала урывками, проваливаясь в глубокий сон, лишь когда на бедро ложилась тяжелая мужская рука.

Сколько раз просыпался сам Дима, не знаю. Утром, когда спросила его о ночи, он отмахнулся и лишь по тому, что в обед одновременно с Верой пошёл устраиваться на боковую, догадалась, что не больше остальных.

Быть единственным бодрым человеком в просторном сонном царстве было странно. Когда в выходные, уставшие после магазинов и парков, мы разбредались по комнатам — это было одно, а так, в будний день… Я словно вернулась домой в Питер, когда на подхвате всегда находился кто-то из родителей.

Разница была лишь в том, что сейчас я ощущала себя спокойнее и свободнее. Меня не душило чувство долга, не удерживали от желания включить телевизор или почитать книгу сердитые взгляды и воспалённая совесть.

Мне было хорошо. В чужой квартире, с дочкой на руках, за много километров от дома, и лучше, чем рядом с самыми родными.

Зудело лишь, мешая окончательно расслабиться, странное волнение. Я чувствовала, будто кто-то сверху взял в руки волшебный мелок и прямо сейчас переписывает мою судьбу. Закрашивает ровным густым слоем два года одиночества. Рисует замысловатые красивые узоры на отрезке "будущее" и в каждом витке, в каждой линии сплетает три судьбы: мою, Веры и… Димину.