мне в любое время, которое сочтете удобным. Я — п. Шелк из мантейона на Солнечной улице».

На долгое мгновение он замер, думая и щекоча губы концом серого гусиного пера. Очень хорошо.

В последний раз опустив перо в чернильницу, он добавил запятую и слово кальде после «на Солнечной улице» и вытер перо.

Вернув одеяло на кровать, он открыл дверь. В коридоре по-прежнему никого не было. Задняя лестница привела его в кухню, в которой, похоже, совсем недавно ела большая компания. Насколько он мог видеть в небосвете, задняя дверь вывела его в маленький классический сад; выкрашенные в белое ворота были закрыты на простой крючок.

Снаружи, на Корзинной улице, он остановился и посмотрел на дом, из которого вышел. Большинство окон светилось, в том числе и то, на втором этаже, где огоньки были тусклыми; его, без сомнения. Далекие взрывы безошибочно указывали на центр города.

Офицер верхом на коне, который легко мог быть тем, кто стрелял в него, проскакал мимо, не обращая на него ни малейшего внимания. Двумя улицами ближе к Палатину торопящийся трупер, несший сумку с депешами, вежливо коснулся фуражки.

Сумка могла содержать приказ об аресте всех городских авгуров, подумал Шелк; несшийся галопом офицер мог нести сообщение Узику об очередном сражении. Было бы здорово — и, на самом деле, очень важно — прочитать эти депеши и услышать новости, которые нес офицер.

Но он уже услышал самые главные новости — их произнесли дула ружей: Аюнтамьенто не занимает все здания города, находящиеся между этой далекой восточной четвертью и Палатином. Ему придется пройти по улицам, на которых гвардейцы и мятежники майтеры Мята режут друг друга, вернуться в ту четверть, которую он знал лучше всего, и потом пересечь еще одну спорную зону, чтобы добраться до Палатина.

Безусловно, Палатин в руках гвардейцев, если вообще в чьих-то руках, и утром капитан сказал, что полная бригада с трудом защитила его ночью молпадня. Ему будут мешать с обеих сторон, и его могут убить; впрочем, усилия, которые он прилагает сейчас, могут убить его вернее, чем любая пуля. Тем не менее, он должен попробовать и, если выживет, сегодня ночью может увидеть Гиацинт.

Свободная рука начала вытаскивать игломет Мускуса. Он заставил ее вернуться обратно, мрачно подумав, что еще до тенеподъема может узнать о себе самом некоторые факты, которые предпочел бы не знать. Он бессознательно ускорил шаг.

Люди считают себя добрыми или злыми; но боги — особенно Внешний — безусловно должны знать, насколько все зависит от обстоятельств. Возьмем Мускуса, чей игломет он едва не вытащил несколько секунд назад. Был бы он злым человеком, если бы не служил Крови? Кстати, а сам Кровь? Не может ли он, после смерти Мускуса, стать лучше?

Он, Шелк, почувствовал в Крови под хитростью и жадностью теплоту и благородство, по крайней мере потенциально.

Что-то упало с неба, приземлившись на его плечо так тяжело, что он едва не упал.

— 'Вет, Шелк! Добр Шелк!

— Орев! Это действительно ты?

— Птица взад. — Орев поймал в клюв пучок волос Шелка и сильно дернул.

— Я очень рад — безмерно рад, что ты вернулся. Где ты был? Как попал сюда?

— Плох мест. Больш дыр!

— Ты имеешь в виду, Орев, что я вошел в большую дыру. На озере, в святилище Сциллы, помнишь?

Клюв Орева щелкнул:

— Рыба голов?

Глава шестая

Слепой Бог

Орев с надеждой посмотрел на труп Плотвы, когда Тур уронил его на пол туннеля, повернулся и заорал Кремню:

— Почему мы должны искать его? Скажи мне! Скажи мне, твою мать, и я буду шарить в этих гребаных туннелях до тех пор, пока не смогу идти, пока буду ползти…

— Эй ты, подними его! — Не спуская глаз с Тура, Кремень обратился к Наковальне. — Патера, что скажешь, если я убью его? Только я не смогу нести их обоих и, одновременно, стрелять.

Наковальня покачал головой:

— Он прав, сын мой, давай рассмотрим это подробно. Обязаны ли мы, спрашивает он, продолжать поиски нашего друга Гагарки?

— Я оставляю решение за тобой, патера. Ты умнее, чем все мы, вместе взятые, и был бы умнее всех в городе, если бы сам не жил в нем. Я сделаю все, что ты скажешь, и присмотрю, чтобы эти био поступили так же.

— Спасибо, сын мой. — Наковальня, который уже сам устал до невозможности, с удовольствием опустился на пол туннеля. — Садитесь, вы все. Мы должны это обсудить.

— Не понимаю, почему? — Синель, очень уставшая, опустила на землю гранатомет. — Кремни делает то, что ты говоришь ему, и он может прихлопнуть меня и Тура, как мух. Ты говоришь что-то там, и мы это делаем. Должны делать.

— Садись, дочь моя. Неужели ты не понимаешь, насколько нелогично себя ведешь? Ты утверждаешь, что вынуждена делать все, что тебе говорят, и, тем не менее, тебя не заставить исполнить даже самую простую просьбу.

— Ладно, хрен с тобой. — Она села; Кремень, положив тяжелую руку на плечо Тура, заставил и его сесть.

— Где Гаг? — Орев оптимистично попрыгал по сырому коркамню. — Гаг, где? — Хотя он и не мог выразить чувства словами, Орев чувствовал, что он почти с Шелком, когда сидел на плече у Гагарки, а не у кого-нибудь другого. Красная девушка тоже была близка к Шелку, но однажды бросила в него стакан, и Орев не забыл[9].

— Действительно, где? — Наковальня вздохнул. — Дочь моя, ты приглашаешь меня быть деспотом, но то, что ты сказала, правда. Я, если захочу, могу управлять вами обоими. Но мне нет необходимости управлять нашим другом. Как вы видите, он подчиняется мне добровольно. И у меня нет склонности, подготовки или черт характера, которые склоняли бы меня к деспотизму. Работа святого авгура — возглавлять и советовать, вести мирян к плодородным полям и неисчерпаемым источникам, поэтически выражаясь.

Так что давайте рассмотрим наше положение и посоветуемся друг с другом. А потом, под моим руководством, мы вознесем горячую и благочестивую молитву ко всем Девяти, умоляя их о покровительстве.

— Значит, мы будем решать? — спросил Тур.

— Значит, я буду решать, сын мой. — Наковальня с трудом сел прямее. — Но сначала разрешите мне рассеять некоторые заблуждения, которые уже закрались в нашу дискуссию. — Он повернулся к Синель. — Ты, дочь моя, пытаешься обвинить меня в деспотизме. Это невежливо, но временами сама учтивость должна уступать место священному долгу исправления. Могу ли я напомнить тебе, что на протяжении почти двух дней ты тиранила нас на