борту той несчастной лодки? И тиранила меня, главным образом при помощи нашего несчастливого друга, которого мы ищем, если я не ошибаюсь, уже почти полдня?

— Я не говорю, что мы обязаны перестать искать, патера. Он сказал. — Она указала на Тура. — Я хочу найти Гагарку.

— Замолчи, дочь моя. Я еще не закончил с тобой. Вскоре я перейду к нему. Почему, я спрашиваю, ты так тиранила нас? Я говорю…

— Не я! Мной завладела Сцилла! Ты это знаешь.

— Нет-нет, дочь моя. Так не годится. Ты все время так утверждаешь, отвергая любую критику своего поведения и повторяя те же самые жалкие доводы. Больше они тебе не послужат. Ты была высокомерной, подавляющей любое возражение и жестокой. Неужели так можно охарактеризовать Нашу Жгучую Сциллу? Я утверждаю, что нет. Пока мы блуждали по этим туннелям, я вновь и вновь вспоминал все, что написано о ней, как в Хресмологических Писаниях, так и в наших преданиях. Властная? Единственное, с чем можно согласиться. Импульсивная, временами, возможно. Но никогда жестокая, подавляющая или высокомерная. — Наковальня опять вздохнул, снял обувь и погладил натертые ноги.

— Эти злые черты характера, дочь моя, не могут принадлежать Сцилле. Они уже были в тебе, когда она появилась, и настолько глубоко укоренились, что, осмелюсь я сказать, она нашла невозможным их выдернуть.

Есть мужчины, во всяком случае, я слышал о таких, которые предпочитают властных женщин — несчастливые мужчины, извращенные наклонности которых увели их далеко от природы. Как мне кажется, наш бедный друг, Гагарка, один внешний вид которого демонстрирует исключительную силу и мужскую храбрость, один из таких несчастных. Я — нет, дочь моя, и благодарю за это Сладкую Сциллу! Пойми, что я и наш высокий друг, мы, осмелюсь я сказать, ищем Гагарку не ради тебя, но только ради него самого.

— Речь, речь, — пробормотал Орев.

— Что касается тебя… — Наковальня повернулся к Туру. — Ты, похоже, считаешь, что подчиняешься мне только из-за моего верного друга, Кремня. Разве это не так?

Тур угрюмо уставился на стену туннеля слева от лица Наковальни.

— Ты молчишь, — продолжал Наковальня. — Говори, и говори больше, жалуйся нашему маленькому пернатому компаньону, и опять говори, говори и говори. Не исключено, вы сойдетесь во мнениях. Но, сын мой, ты обманываешь себя, как обманывал себя на всем протяжении твоей, я уверен, самой несчастливой жизни. — Наковальня вытащил игломет Гагарки и направил его на по-прежнему молчащего Тура. — Там, где дело касается тебя, мне не нужен мой высокий друг, и, если эту бесконечную речь, на которую ты жалуешься, надо завершать, тебе навряд ли понравится то, что последует за ней. Я жду комментария.

Тур покачал головой. Кремень сжал большие кулаки; ему явно не терпелось пустить их в ход и избить бандита до полусмерти.

— Опять ни слова? В таком случае, сын мой, я собираюсь использовать возможность и рассказать тебе кое-что о себе, потому что во время нашей бесконечной ходьбы я размышлял об этом, как и о многом другом; и, как ты увидишь, это скажется на том, что я собираюсь сделать.

Я родился у бедных, но честных родителей, их последний, пятый, ребенок. Поженившись, они торжественно поклялись Ехидне, что подарят бессмертным богам авгура или сивиллу, самый спелый плод их союза и самое совершенное из всех благодарственных приношений. О своих старших братьях и сестрах я не скажу ничего. Ничего, за исключением того, что от них ничего нельзя было ожидать. Во всех четырех было не больше благочестия, чем в тех четырех ужасных тварях, с которыми ты, сын мой, напал на нас. Я родился спустя семь лет после моего самого младшего брата, Бедра. К восхищению родителей, к которому я приглашаю тебя присоединиться, каждые прошедшие дни, недели, месяцы и годы демонстрировали все более ясно мою склонность к жизни, наполненной святым созерцанием, поклонением и ритуалом и далекой от докучливых крайностей, которые так волнуют большинство людей. Схола, если я могу так выразиться, приняла меня с распростертыми объятиями. Ее пыл был не меньше того, с которым я, в свою очередь, бросился в нее. Я был праведным и умным, сочетание, которое встречается не слишком часто. Благодаря этому я добился дружбы более старших людей, вкусы которых очень походили на мои; и они делали все возможное для того, чтобы я мог следовать своему призванию.

Мне сообщили, и ты можешь себе представить мой восторг, мою радость, что сам коадъютор согласился сделать меня своим протонотарием. Я с жаром стал выполнять свои обязанности — составлять черновики документов, резюмировать письма и сообщения, ставить печати, подшивать документы в папки, искать документы в папках, управлять календарем его встреч и выполнять еще сотни подобных дел.

Наковальня замолчал.

— Клянусь Фелксиопой, я могу проспать неделю, — наконец нарушила молчание Синель. Она оперлась спиной о стену туннеля и закрыла глаза.

— Где Гаг? — требовательно каркнул Орев, но никто не обратил на него ни малейшего внимания.

— Мы все истощены, дочь моя. И я не меньше, чем ты, и, возможно, по более веским причинам: мои ноги короче твоих, я лет на десять старше тебя и не так хорошо упитан.

— Я вообще совершенно не упитанная, патера. — Синель не открыла глаза. — Как и мы все. Уже давно у меня во рту не было ничего, кроме воды.

— Дочь моя, когда мы плыли на этой ужасной рыбацкой лодке, ты присваивала себе ту еду, которую хотела, и все, что хотела. Ты оставляла Гагарке, Плотве и даже мне, помазанному авгуру, только жалкие огрызки, которыми пренебрегла сама. Но об этом ты забыла, или скажешь, что забыла. Хотел бы я тоже об этом забыть.

— Рыба голов?

Синель, не открывая глаз, пожала плечами:

— Ладно, патера, я извиняюсь. Не думаю, что мы найдем здесь какую-нибудь еду, но если все-таки найдем или вернемся домой, первый кусок — твой, я разрешаю.

— Я откажусь, дочь моя. В этом-то суть того, чего я пытаюсь добиться. Как я уже сказал, я стал протонотарием Его Высокопреосвященства. Вошел во Дворец Пролокьютора, и не как охваченный благоговейным страхом посетитель, но как его обитатель. Каждое утро я приносил в жертву неоперившегося голубя в Личной часовне под приемным залом, распевая молитвы пустым креслам. После чего, за завтраком, наслаждался вкусом этой же птицы. Каждый месяц я исповедовал патеру Быка, протонотария Его Святейшества, а он — меня. Таков был круг моих обязанностей, как авгура.

Но время от времени Его Высокопреосвященство поручал мне задания, которые, как он чувствовал — или делал вид, что чувствовал, — слишком трудны для мальчика. Одно из