Эд сунул руку под пиджак, к пистолету на бедре.

Не отводя от Мишель подозрительных глаз цвета бутылочного стекла, мужчина сказал:

– Остынь, дружище. Не заставляй ломать тебе руку. Поверь, пистолет тебе не понадобится.

– Послушайте, – сказала Мишель, – вы ошиблись. Не знаю я никаких Колтрейнов.

Мужчина сорвал с нее бейсболку. Мишель охнула.

– Да, вы выглядите старше, – сказал он, – но все равно это вы. Точь-в-точь как на фотографии, которой так гордится ваша дочь. Она носит ваше фото в кошельке. Показывала его мне пару часов назад. Можете даже не распускать волосы. Я и без того вижу, что вы Мишель.

Как ни странно, с моря потянуло ароматом корицы. Ветерок поднял с асфальта обрывки бумаги, а потом мимо прокатился клубок красной пряжи, оставляя за собой тонкую красную нить.

На сей раз эта нить не была похожа ни на струйку крови, ни на бикфордов шнур. Мишель увидела в ней что-то вроде белых камушков из сказки про Гензеля и Гретель. Красная нить указывала ей путь к выходу из темного леса ее жизни. Путь домой, к семье.

Смущенная, но и воодушевленная этой встречей, Мишель спросила:

– Вы знаете, где сейчас Джеффи и Эмити?

– У меня дома. – Людоед превратился в дружелюбного великана. – Я вас провожу.

Мишель с тревогой взглянула на Эда. Тот расплылся в улыбке и сказал таким тоном, словно сам спланировал эту встречу:

– Фактор Эда. Рядом со мной всегда что-нибудь да происходит.

– Ваша фамилия Харкенбах? – спросил незнакомец.

– В таком прискорбно-депилированном виде, – Эд потер лысину, – я на него не похож…

– Понятия не имею, как он выглядит, – сказал незнакомец. – Фотографий мне не показывали. Я познакомился с Джеффи и Эмити только сегодня утром, и вас они не описали. Знаю только, что вы друг Джеффи.

– Вообще-то, он дружит с другим Эдом. С Эдом из этого мира. А я – Эд из мира Мишель. Счастлив сообщить, что я буду похрабрее здешней своей версии. Конечно, все это звучит как полная чушь…

– Ничего подобного, – сказал здоровяк, взглянул на Мишель и улыбнулся. – Вы не бросали свою дочку. Думаю, вы искали их – так же как они вас. Наверное, вам есть что рассказать, но не спешите, чтобы не повторять дважды. Вот придем ко мне домой, там и расскажете – в присутствии мужа и дочери. Кстати говоря, позвольте представиться: Чарли Пеллафино. Друзья зовут меня Дюк, и я не сомневаюсь, что мы с вами подружимся.

Шагая вслед за Дюком к выходу из переулка, Мишель спросила:

– Значит, вы познакомились с ними лишь сегодня утром?

– Да, мэм. Ваш муж – честный парень, а дочь – очаровательная девочка. Называет меня «дядя Дюк».

– Но откуда вы знаете то, что знаете… то есть как вы поверили во все это, если знакомы с ними всего несколько часов?

– Как поверил? Увидел собственными глазами, вот и поверил. Так уж вышло, что мы с вашей дочерью оказались в настоящем аду. В той версии гостиницы, где больше никогда не будет постояльцев. Нас чуть не покромсал на куски здоровенный робот, похожий на жука, страшный, как моя жизнь.

– Земля номер один семьдесят семь, – кивнул Эд Харкенбах. – Есть миры и похуже, но ненамного.

Клубок пряжи полностью распустился. Мишель старалась не отставать от Эда с Дюком. Радость перед встречей с мужем и дочерью слегка омрачало опасение, что путь из темного леса ее жизни может оказаться не таким прямым, как хотелось бы. Ведь Гензелю и Гретель не помогли ни белые камушки, ни хлебные крошки, которыми Гензель помечал дорогу. Как знать, вдруг впереди встреча со злой колдуньей, любительницей человеческого мяса, и ее жаркой печью. Или с чем-то похуже.

Джон Фолкерк терпеть не мог медсестер – что в белых халатах, что в зеленом операционном белье, что в порнофильмах, где на них вообще не было никакой одежды. Ненавидел их почти так же, как училок английского. Да, они понимают разницу между симетиконом и симвастатином, умеют распознать первые симптомы всевозможных болезней, ловко меняют простыни, не заставляя больного вставать с койки, и способны сделать укол, не вызвав при этом закупорку кровеносных сосудов, но это не дает им права задирать нос перед пациентами, за которыми эти же медсестры выносят утки и судна. Расхаживают туда-сюда с самодовольным видом, а ведь ни одна из медсестер в больнице Милосердия Господня не смогла бы исполнить приговор Верховного суда. Например, убить человека так, чтобы казалось, что он умер от сердечного приступа. Или пустить пулю в голову влиятельному политику, сдуру решившему, что его партия на самом деле придерживается провозглашенных ею принципов. Мир перенаселен, и государство прекрасно обошлось бы без девяноста процентов своих граждан, так что в большинстве случаев спасение жизни и возвращение здоровья – вовсе не благородное дело, и нечего тут нос задирать.

Если говорить о медработниках, сильнее медсестер Фолкерк ненавидел только лечащих врачей. Сейчас его вел доктор Нолан Бернсайд, умник слегка за тридцать, похожий на врача из телепередачи. Держался он вальяжно, улыбался сногсшибательно и в целом был похож на актера, знающего, что через пару лет он станет самой высокооплачиваемой кинозвездой. Наверное, он сделал местную анестезию, чтобы нервы не сообщали мозгу о проблемном участке бедра, но боль не прошла. Вообще-то, пока Бернсайд дезинфицировал рану, останавливал кровотечение и собственноручно накладывал двадцать шесть швов, боль только усиливалась. Покрываясь испариной – густой, словно горячая подлива, – Фолкерк проклинал и Бога, в которого не верил, и дьявола, в существовании которого не сомневался. У Бернсайда – судя по всему, этот невежда окончил факультет шарлатанства в университете жуликов – хватило бесстыдства предположить, что с анестезией все в порядке, а боль носит психосоматический характер. Такой наглостью он заслужил смертный приговор, и Фолкерк приведет его в исполнение, дайте только получить ключ ключей, а вместе с ним и власть, способную сделать обладателя ключа неприкосновенным лицом. Не ведая, что его дни сочтены, Бернсайд перешучивался с медсестрами, а те были от него без ума. Наверное, эта сволочь выбирает девок посимпатичнее и дрючит их в подсобке, а его пациенты тем временем умирают от общего заражения крови.

Пуля прошла навылет, не задев ни вен, ни костей, ни крупных артерий. Дюймом левее, и результат был бы плачевный. Полдюймом правее, и пуля лишь оцарапала бы кожу – в таком случае сейчас не понадобилось бы ничего, кроме перевязки. Дренировать рану не было необходимости. Наложив бинты, Бернсайд назначил выписку на следующий день, но Фолкерк отказался ночевать в больнице. Сказал, что уйдет прямо сейчас, после чего потребовал трость и рецепт на болеутоляющее средство без седативного эффекта.

– Понимаю, вы привыкли, что власть агента АНБ простирается от одного побережья до другого, – сказал доктор Бернсайд, – но здесь, мистер Фолкерк, командовать буду я.

Во время всей процедуры Винс Кэнкер – тот самый телепат, уверенный, что способен общаться с матерью, которую уже неделю как закопали, – ждал в углу бокса экстренной помощи. Он, как и Фолкерк, был по-прежнему одет в черное для операции в переулке Тенистого Ущелья, и кобура с пистолетом была у него на самом виду. Лицо у него было грубое, плоское, глаза цветом напоминали горелое сливочное масло, да и в целом выглядел он так неприятно, что Бернсайд и медсестры старательно притворялись, что его здесь нет, и избегали пересекаться с ним взглядом, словно опасались, что этот человек способен попробовать их души на вкус.