Снимок был сделан пару лет назад, во время празднования дня рождения. Я смотрела на него долгими часами, не желая больше ничего делать. Было ясно, что меня накачали наркотиками, и именно они заставляют меня ни о чем не волноваться, но все равно во мне не вспыхнула даже искра возмущения. Я просто лежала и думала, что мне следовало бы рассердиться, но на это ушло бы больше сил, чем имелось в моем распоряжении.

Я изучала обои, прослеживая взглядом узоры на них, видя связи и симметрии, которые ускользали от меня раньше. Нахмурилась, вспомнив, сколько лет провела в этой комнате, не уделяя обоям должного внимания. Я заснула, и мне приснилось, что я заблудилась в обоях и что не буду слишком жалеть, если никогда не найду выход.

После бесконечных серых часов пришел доктор Морсенькс.

Он суетился у моей кровати, измерял температуру, напевал мелодии и бормотал что-то себе под нос. Я глядела на него с полным безразличием и даже не вздрогнула, когда Морсенькс воткнул иглу мне в руку. У нас не нашлось друг для друга ни единого доброго слова. На Мазариле настала ночь, и я провалилась в тоскливый сон без сновидений, в котором все было связано с орбитами и путями между ними, что заставило меня чувствовать себя еще более измученной, чем раньше, как будто мой мозг занимался математическими расчетами вместо отдыха.

Доктор вернулся, и я наблюдала, как он занимается своим делом. Слушала, как он напевает, и удивлялась, что ему не надоедают одни и те же мелодии. Но ничего ему не сказала, потому что говорить было гораздо труднее, чем оно того стоило.

Чуть позже, а может быть, через день или два, пришел отец. Он принес поднос, на котором позвякивало что-то стеклянное и металлическое.

– Теперь все будет лучше, Фура, – тихо сказал отец, снова взяв меня за руку и растопырив мои пальцы. – Гораздо лучше для нас обоих.

Потом он поднес чай к моим губам; тот сильно пах медом.

– Старайся пить. Тебе нужно восстановить силы, чтобы вернуться к жизни.

Мне хотелось возразить, что слабой меня делают наркотики: казалось, это моя реплика в анекдоте, и надо ее произнести, чтобы он понял, в чем шутка. Но я могла лишь смотреть на его старое, серое лицо и удивляться, почему отец говорит, что мне надо восстановить силы, а не ему.

Я снова заснула.

Снова ночь, потом утро. Доктор навестил меня еще раз. Однако что-то во мне изменилось, потому что у меня хватило наглости подняться с подушки и обратиться к нему, прежде чем он опустил свою маленькую черную сумку.

– Что бы вы со мной ни сделали, это ничего не изменит.

Он посмотрел на меня с вежливым, но гадким выражением лица:

– Это почему, моя дорогая?

– Я читала о заражении световым плющом, пока мы летели из Тревенца-Рич. Чтобы изгнать его из организма, требуется гораздо больше трех месяцев.

– Не сомневаюсь, что ты права, – сказал он, готовя шприц. – Но какое отношение ко всему этому имеют три месяца?

– Вы прекрасно знаете какое, доктор. Я сама решу свою судьбу. Через три месяца я смогу покинуть эту комнату, этот дом, делать все, что захочу, и вы ничего не сможете с этим поделать.

Но даже эта вспышка гнева вытянула из меня больше, чем я могла дать.

– Просто делайте, что хотите, – сказала я, откидываясь на подушку.

– Закон – дело сложное, – заметил он, втыкая иглу мне в руку.

У меня едва хватило сил заговорить.

– О чем вы?

Морсенькс вытащил иглу, приложил к месту укола вату и похлопал меня по запястью:

– По плоти и духу, Арафура, ты все еще ребенок. У тебя побуждения ребенка и моральный компас ребенка. Этого и следовало ожидать. Внутри твоего черепа есть мозговые связи, которые еще не полностью сформировались. Но довольно скоро эти тревожные факторы потеряют свою силу, и ты увидишь, что окружающие всегда проявляли только любовь и привязанность.

Он собрал свои вещи и вышел из моей комнаты, оставив меня в уверенности, что что-то произошло, но без возможности определить, что именно. Я лишь знала, что мне это не понравится.

Может, ко мне возвращалась сила или просто мой разум оправился от потрясения, но я начала лучше воспринимать комнату, и мне было уже не все равно, что с ней случилось. Я выбралась из постели на трясущихся ногах и изучила полки и серванты, которые раньше были захламлены и ломились под тяжестью всевозможных штуковин. Теперь они выглядели настолько опрятными и аккуратными, насколько это вообще возможно, но только потому, что вещей уже не было. Все атласы, все книги с картинками, все волнующие рассказы о кораблях и путешествиях между мирами за пределами Мазариля, все небылицы о великих приключениях в Пустоши – все это исчезло. Так же как и наши кукольные театры с их ужасными пиратами, щегольскими космическими капитанами и горделивыми раскрашенными солнечными парусниками. И исторические книги, и космологические справочники, даже домашний экземпляр «Книги миров», который всегда оставался на моих полках. Взамен я обнаружила лишь тяжелые, скучные книги с названиями вроде «Социальная история Мазариля», «Банковское дело и процветание в эпоху Тринадцатого Заселения» или даже «Детская сокровищница экономики» и «Иллюстрированный омнибус финансового благоразумия для молодых людей».

Моя ярость нарастала. Я снова ощутила внутри зуд. Провела ногтем по руке, царапая достаточно глубоко, чтобы выступила кровь.

Я распахнула дверцы шкафа. Может быть, книги и картины лежали там, лениво убранные с глаз долой. Шкафы оказались пусты. Я прошлась по комнате, обыскивая каждый ящик. Я хотела найти какую-то связь с моим прежним «я», что-то, что не подвергалось цензуре. Даже какую-то связь с Адраной, помимо устаревшей фотографии. Я нашла кое-какую одежду, кое-какие постельные принадлежности, но ничего такого, о чем стоило бы вспоминать за пределами восьми лиг нашего маленького сферического мира.

– Как же вы посмели… – сказала я, не заботясь о том, что никто не слышит. – Как вы посмели?

Ибо в глубине души я знала, что книги не просто убрали в другую комнату. Их выбросили.

Оставался еще один чулан, сбоку от двери. Я открыла его из чувства долга, уверенная, что он такой же пустой, как остальные. Внутри оказались три большие коробки, стоящие друг на друге. Я отказалась поверить, что в них было что-то еще, кроме постельного белья и одежды.

Верхняя коробка была тяжелой. Мое сердце радостно забилось. Окажись она набита книгами и картами, ощущалась бы именно такой. Я с трудом опустила ее на пол и открыла верхнюю часть. Красный металлический изгиб сверкнул мне в ответ, как будто в коробке лежал какой-то большой предмет кухонного оборудования. Я запустила пальцы в коробку и вытащила помятый кусок красной машины размером с большую мусорную корзину.

Это был Паладин. Или фрагмент Паладина.

Я вытащила из шкафа остальные коробки. Самая большая из них содержала нижнюю часть Паладина, ту, что с колесами. Они были разболтаны; другие сломанные или отсоединенные части тоже засунули в коробку. Я положила эти куски рядом с первым, который определила как центральный торс Паладина. Там, где они обычно соединялись, виднелась мешанина оборванных проводов и трубок.