Весело сносят рабы и потом меж собою пируют.

Каждому гостю закон — лишь собственный вкус и охота,

Каждый по-своему пьет: иной выбирает покрепче,

Ну, а иному милей разбавленным тешиться Вакхом.

Нашей беседы предмет — не дома и не земли чужие;

Наш разговор не о том, хорошо ли и ловко ли пляшет

Лепос, но то, что нужнее, что вредно не знать человеку.

Судим: богатство ли делает иль добродетель счастливым;

Выгоды или достоинства к дружбе вернее приводят;

В чем существо добра и в чем высочайшее благо?

Цервий меж тем, наш сосед, побасёнку расскажет нам кстати,

Если богатство Ареллия кто, например, превозносит,

Не слыхав о заботах его…[545]

Поэт был убежденным приверженцем здорового питания, хотя никогда и не отказывался от приглашений на роскошные обеды аристократов или дружеские пирушки[546]. Его уже упоминавшийся раб по имени Дав однажды упрекнул хозяина за то, что он, лишь на словах придерживаясь умеренности в еде, бездумно гонится за разносолами:

Как нет приглашенья на ужин —

Хвалишь и зелень, и овощи; счастьем считаешь, что дома

Сам ты себе господин, как будто в гостях ты в оковах,

Будто бы рад, что нигде не приходится пить, и доволен.

Если же на вечер звать пришлет Меценат: «Наливайте

Масло скорее в фонарь! Эй! Слышит ли кто?» Как безумный

Ты закричишь, зашумишь, беготню во всем доме поднимешь.

<…>

Я на горячий наброшусь пирог — ты меня обругаешь;

Ну, а тебя от пиров спасает ли дух твой высокий?

Я понимаю, что мне обжорство гораздо опасней, —

Я ведь спиною плачусь! Но и ты дождешься расплаты

За разносолы твои, на которые тратишь ты деньги;

Горькой становится сласть, когда она входит в привычку,

И не стоит на неверных ногах недужное тело!

Раб твой, скребницу стянув, променяет на кисть винограда —

Он виноват; а кто земли свои продает в угожденье

Жадному брюху, тот раб или нет?[547]

Тем не менее, живя в Риме или в своем сабинском имении, Гораций предпочитал простую пищу, схожую с той, которой питались обычные горожане и селяне. Например, так он описывает свой деревенский рацион: «Меня ж питают здесь оливки, / Легкие мальвы, цикорий дикий»[548]. Поэт спокойно довольствовался простым хлебом с солью, дешевыми овощами и зеленью, в том числе крапивой, щавелем и луком, сдобренной оливковым маслом капустой, бобовой похлебкой, горохом, чечевицей или люпином, оладьями и яйцами, козлятиной или ягнятиной, запивая все это дешевым разбавленным вином[549].

С наступлением вечера римское застолье обычно заканчивалось (иногда, правда, оно могло продолжатся и всю ночь). Поблагодарив хлебосольного хозяина, гости вместе со своими рабами расходились по домам. Где же проживал Гораций в Риме? На этот вопрос пока нет ответа. Предполагают, что поэт мог арендовать квартиру в инсуле (или целый дом)[550] на Квиринале, Целии или, скорее, на Эсквилине, поблизости от резиденции Мецената. В Риме вместе с Горацием постоянно находилось несколько рабов: трое прислуживали за столом, один сопровождал хозяина на улице, а еще один набело переписывал его стихи[551]. Впрочем, не исключено, что обязанности сопровождающего и переписчика выполняли те же рабы, что накрывали на стол.

Глава восьмая. «Эподы»

В 31–30 годах до н. э. Гораций опубликовал свои знаменитые «Ямбы», как он их сам называл[552], или «Эподы», как окрестили их впоследствии комментаторы[553]. Это — сборник, включающий в себя 17 стихотворений. Все они, кроме двенадцатого, написаны ямбами (ямбическими размерами) и состоят из двустиший, где каждая вторая строка короче первой и напоминает припев (слово «эпод», epodos — от греческого «припев», как раз и обозначает вторую строку). В данном случае образцом для Горация послужило творчество знаменитого греческого лирического поэта Архилоха с острова Парос (VII век до н. э.). Ранее ямбический размер в латинской поэзии практически не встречался, и Гораций по праву гордился тем, что «первый паросские ямбы Лацию я показал»[554]. Квинтилиан же так писал об этом: «Ямб римских стихотворцев не был особенным родом сочинения: некоторые мешали его с прочими родами. Едкость такой сатиры находим в Катулле, Бибакуле, Горации, хотя сей последний прибавлял к тому краткие эподы, или припевы»[555].

Считается, что поэт работал над «Эподами» на протяжении 41–31 годов до н. э., то есть первые эподы он написал вскоре после сражения при Филиппах, а последние — сразу после битвы при Акции. Стихотворения, входящие в сборник, по своей направленности очень разные, но в большинстве своем содержат нападки на некоторых одиозных представителей низших и средних слоев римского общества, имена которых, безусловно, были известны публике (эподы 2, 4, 5, 6, 8, 10, 12, 17). Кроме того, есть несколько «политических» эподов (7, 9, 16), ярко повествующих об ужасах гражданской войны. Наконец, шесть эподов имеют лирический характер. Три из них посвящены Меценату (эподы 1, 3, 14), а в остальных поэт обращается по большей части к своим друзьям и говорит в основном о любви (эподы 11, 13, 15).

Гораций посвятил «Эподы» своему патрону, о чем свидетельствует первый эпод, открывающий сборник. Он был написан в 31 году до н. э., незадолго до сражения при Акции, и обращен к Меценату, которого Октавиан собирался взять с собой на морскую битву (в итоге, правда, вельможа был оставлен «присматривать» за Римом и Италией). Гораций уверяет, что готов бесстрашно последовать за патроном хоть на край света и облегчить его подвиги. И жаждет сделать это вовсе не из-за меркантильных интересов, а по причине опасений за жизнь друга: «С тобой вдвоем я меньше за тебя боюсь, / Чем мучась в одиночестве!» (ст. 17–18). Интересно, что в этом эподе впервые, хотя и косвенно, Гораций признается в симпатиях делу Октавиана. Ведь Меценат являлся ближайшим соратником императора, и желание поэта поддержать его в данном случае было равносильно желанию поддержать самого Октавиана в борьбе против Марка Антония.

Второй эпод представляет собой монолог от лица ростовщика Альфия, пылко восхваляющего дивную сельскую жизнь, какой наслаждается обычный мелкий землевладелец (такой же, как и сам Гораций). Поначалу читатель воспринимает все его разглагольствования за чистую монету, так как имя Альфия для пущего комического эффекта указывается лишь в конце стихотворения:

Когда наш Альфий-ростовщик так думает, —

                Вот-вот уж и