– Вау! – издала вдруг победный клич Магда. По пояс высунувшись из окна, рискуя вывалиться вниз, она тыкала пальцем в пространство. – Гляди! Вон туда, на дорогу!

Я подошёл. Посмотрел в направлении, указанном её длиннющим, хищно отточенным красным ногтем. По дорожке мимо детской площадки, вдоль вереницы ракушек неторопливо, вразвалочку брёл сосед, разводил в воздухе руками, размахивал поводком, увлечённо о чём-то повествуя. Рядом семенила маленькая женщина в соломенной шляпке и платье в горошек, вдохновенно кивала. Справа, выпятив грудь, степенно вышагивал Пилат, а вокруг носился, подпрыгивая и звонко облаивая птиц, абрикосовый пудель.

Утром в понедельник, несмотря на уговоры Магды взять больничный, собрался на работу. Одна мысль о районной поликлинике с унылой чередой пенсионеров в коридорах, обменивающихся впечатлениями о болячках, и раздражённых докторшах в мятых халатах вызывала во мне синдром, сродни похмельному. Додик сказал, что всё в порядке, и у меня не было оснований доверять ему меньше, чем участковой Марьиванне. Потому на все доводы я лишь чмокнул сонную Магду в щёчку и, затянув ремень на лишнюю дырку (малость похудел за время путешествия), подхватил через плечо рабочую сумку стиля «вольный студент», отправился к лифту. На лестничном пятачке столкнулся с соседом и его псом. Те оба поспешно посторонились, будто я был бог весть какой важной персоной, или, по меньшей мере, участковым милиционером. Пилат умильно вильнул обрубком хвоста. (Прежде сосед пёр в лифт, не замечая никого вокруг, оставляя за собой стойкий чесночно-табачно-перегарный шлейф, а я, по хмурому выражению собачьей морды, понимал, что лучше подождать.) Сейчас же широко улыбнулся, пожелал доброго утра, поинтересовался: «На службу?» У меня дар речи куда-то подевался. Сумел лишь обалдело кивнуть. Пришёл лифт. Дверцы разъехались, сосед не полез первым, а продолжал стоять и лыбиться, давая понять, что пропускает меня вперёд. Я вошёл, они следом. От свежевыстиранного соседского спортивного костюма потянуло цветочным одеколоном. Я вдохнул и, поперхнувшись, закаляшлся. Он предложил постучать по спине. Я вежливо отказался. Лифт приехал на первый. Все вышли. Сосед пожелал мне удачного дня. Я ему тоже. Пёс снова дёрнул остатком хвоста и поднял ногу на куст. Сосед раскланялся с бабульками у подъезда. Те приросли к скамейке.

Мой железный конь изрядно пропылился под «ракушкой», и, когда я его заводил, укоризненно чихал и тарахтел, выражая недовольство долгим простоем.

– Ладно ворчать, – сказал я. – Поехали.

Мы всегда так общались. С детства слышал, как мама разговаривала со старенькой швейной машинкой, то поругивая, то подхваливая, и во мне вызрело языческое убеждение, что у всего, созданного руками человека, как у растений или животных, есть своя особая энергия. Нечто, вроде души. Подумал, и самому смешно стало: какая может быть душа у неодушевлённых предметов? Впрочем, многое, над чем я когда-то самонадеянно потешался, мне же боком и вышло. В точности по народной мудрости: хорошо смеётся тот, кто смеётся последним.

Я немного поразмышлял над соседским перевоплощением и решил, что, возможно, он и был неплохим мужиком, но непомерные возлияния подпортили его характер, а теперь, наверное, завязал. Бывает. У нас в посёлке был похожий случай с трактористом. Отвратный был мужик, пьяница и дебошир. А потом закодировался и в город подался на заработки. Через пару лет вернулся на иномарке, матери невесту знакомиться привёз. Фактурную такую деваху…

Не могу сказать, чтобы на работу я ехал как на праздник. Но и отвращения к данному процессу не испытывал. Существуют некоторые вещи, которые делать необходимо, как спать, принимать пищу или испражняться. Ведь не задумываешься, доставляет ли удовольствие сидеть в клозете: нужно, и точка. Рулил по шоссе, магнитола исправно выдавала свежие хиты, и я неожиданно понял, что мне тяжеловато вести машину после вынужденного перерыва. Не то, чтобы я что-то забыл или появилась неуверенность, страх – нет, дело было в другом. Просто там, где раньше я подрезал бы или вклинился, сейчас отчего– то не делал ни того, ни другого. Разумеется, это делали другие, а мне оставалось тупо пропускать более шустрых водил, слушая за спиной возмущённые гудки, ловя через стекло недовольные или презрительные взгляды, каковыми награждают на дороге чайников или раззяв. Неожиданно дорога до работы, прежде занимавшая не более получаса, растянулась в полтора и превратилась в изощрённую пытку. Конечно, я опоздал. Прибыл не к девяти, как требовал Василий, а почти в десять.

Наш офис находился в высотке и занимал скромный отсек на седьмом этаже. На разболтанной двери табличка, мало что говорящая человеку постороннему: «Фрика». Признаться, я и сам, не знал точного значения этого слова. Не то чьи-то слитые инициалы, не то кликуха – ностальгия по славному прошлому. А, может, и что-то третье. Честно говоря, мне по барабану. Фрика, так фрика. Напустив на себя болезненно-сокрушённый вид, я потянул дверь и попал в знакомый изрядно прокопчённый табачный дымом коридор.

Здесь всё было по-прежнему, как и до моего отъезда. Странно, почему-то, когда что-то меняется в жизни, кажется, будто должно измениться и всё вокруг. Но этого, естественно, не происходит. Но старом месте звонко колотила наманикюренными пальчиками по клавиатуре секретарша, миловидная блондинка Марина. Завидев меня, улыбнулась приветливо, но с кислинкой. Мы перекинулись парой фраз, и я поймал себя на том, что пристально разглядываю её страдальчески сомкнутые губки, но не потому, что они вызывали во мне вожделение. Хотя губки были что надо, и макияж в полном порядке: твёрдая карандашная линия, тщательно заретушированная влажным блеском. Но взгляд мой был направлен не на их пленительный изгиб, а подобно рентгеновскому лучу старался проникнуть внутрь, к твёрдым беленьким камешкам зубов…

– Что-то не так? – встревожилась она, достала из сумочки пудреницу и принялась придирчиво разглядывать себя в зеркальце.

Я быстро отвёл глаза. С чего я взял, что у Маринки болит зуб? Глупость какая…

– Следующая дверь – святая святых. Бухгалтерия. Строгая табличка на приоткрытой двери. За ней – шорох бумаг, жужжание факса и женские голоса: тонкий, как у школьницы, Катенькин и ровный, хорошо поставленный, с учительскими нотками – главной, Ольги Моисеевны. Собственно, вся бухгалтерия из них двоих и состояла. Моисевна доводилась Ваське троюродной тёткой, а Катюшу взяли в помощь по рекомендации. До моего слуха донеслась возмущённая Катенькина тирада о нахалке-сестре Дашке, которая никак не хочет взять дачу вместо квартиры, хоть сама вся в жилье, даже одну, мужнину, однокомнатную, на Ленинском, сдаёт. Душещипательная история о разделе имущества завязалась ещё до моего отпуска. Катенька, тоненькое хрупкое ангелоподобное создание, и её сестра (по Катюшиным словам, страшная стерва), вели междоусобную войну из-за дачи в Малаховке и «двушки» на Павелецкой, оставшихся после смерти матери. Тяжба завязалась едва ли не на следующий день после похорон.

– Ты в налоговую на неё напиши, – советовала Ольга Моисевна. – А то больно умная – сдаёт, налоги государству не платит.

– Вот именно! – звенел возмущённый Катенькин голосок. – Это вы мне идею подали, Ольга Моисеевна. И напишу! А если квартиру судом делить, то и дачу тоже!