Конечно, русским домам приятнее иметь дело с прежними богачами. С миссис Джонсон, например. С мисс Майкельсон.

Но если в данный момент миссис Джонсон разорилась, а мисс Майкельсон обеднела, то взамен их должна же появиться какая-нибудь блестящая Гаррисон или Джексон, которая до сих пор находилась в тени.

Чего же она не торопится одеваться, спрашивается?

Неужели у нее нет желания поскорее переменить белье и накинуть на плечи дорогое манто, пока на бирже не выяснилось, что муж ее тоже лопнул?

Одна директриса русского мэзон объясняла мне преступный саботаж заатлантических покупательниц тем обстоятельством, что привычка к «денж де люкс[216]» вырабатывается у каждой американки постепенно.

Сначала она покупает рубашку за пятьдесят франков. Затем за сто, за двести, и только через год, через два, окончательно балдеет и платит по пятьсот за экземпляр, закрывши глаза.

Бывали среди них даже такие, которые становились аристократками страшно медленно: в продолжение пяти или семи лет.

Зато эта, так сказать, родовая знать, была потребителем самым выгодным. На пятый год она заказывала рубашки с почти сплошной инкрустацией кружев, на шестой – затевала вышивки гобеленом на всех тех местах, где оставалась материя, а на седьмой – требовала, чтобы кружева были везде, без просветов, а вышивки делались на кружевах, а сверху на вышивки опять набрасывалось легкое кружево.

Такую знать, разумеется, заменить нелегко, в особенности теми нуворишами, которые стали богатыми в августе, а приехали в Париж в октябре. Искренно сочувствуя нашим безработным соотечественницам, я тем не менее, уверен, однако, что вся эта беда только временна.

Во-первых, Соединенные Штаты – государство солидное, гордое, которое, вступив на какой-либо путь, легко с него не сойдет.

Во-вторых, женская природа такова, что каждая новая богачка Джексон из самолюбия ни за что не купит подержанного белья у разорившейся Майкельсон, а сама лично поедет в Европу и сама пойдет в наш мэзон. А кроме всего прочего, не нужно забывать еще и знаменитой доктрины Монро, которая, как известно, гласит: «Америка для американцев, а американцы для русских».

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 29 января 1930, № 1702, с. 3.

Возмездие

Ночью, после окончания митинга в зале Бюлье[217], Иван Иванович направился пешком по бульвару Монпарнасс домой. В это время из соседнего бистро, недалеко от угла, вышел незнакомый молодой человек в кепке, подошел к Ивану Ивановичу, прислушался, на каком языке он разговаривает со своим спутником, и с размаху ударил в ухо.

– О секур[218]! – завопил Иван Иванович.

Но хулигана простыл след.

Цепь событий, связанная с этим странным, и в то же время возмутительным случаем, такова. За неделю перед тем Иванович зашел в русский бакалейный магазин «Очи черные», с намерением купить ко дню своего рождения кое-что для угощения приятелей.

Владелец магазина, человек патриотически бодро настроенный, но разумно аполитичный в области науки, религии, искусства и оптовой торговли, любезно предложил покупателю целый ряд заманчивых аппетитных продуктов.

– Балыку не угодно ли? – потирая руки, спросил он. – Прекрасный экземпляр, посмотрите. Только что из Петрограда.

– Дайте, пожалуй.

– А семги? Восьмушечку? Поглядите, какой цвет! А сочность? Рекомендую, кроме того, селедку. Настоящая русская, не из Латвии или Ревеля, а из Москвы непосредственно. Видите? «Рыбтрест» напечатано. А затем обращаю внимание на карамель «Красный Октябрь». Начинка с пастилой из сибирской морошки. А огурчики, нежинские? Не возьмете? А кильки? Русские макароны, кроме того, тоже есть. Лапша, если хотите…

Уплатив за покупки сто франков, Иван Иванович вернулся к себе в радостно-приподнятом настроении. Пакет с предметами, прибывшими оттуда, где растут родные березки, приятной грустью скoвал русское сердце. Кроме того, перспектива пропустить все это под рюмку водки с белой головкой – еще более вызывала щекочущую прелесть ностальгии.

– Господа! У нас сегодня все русское! – гордо сказал Иван Иванович, садясь с приятелями за стол.

И настроение, действительно, сразу создалось. Гости пили, ели, похваливали, вспоминали счастливое прошлое… А после полуночи запели хором «Занесло тебя снегом, Россия» и пели до тех пор, пока хозяйка не загрохотала кулаками в стену и не закричала:

– Ассе, мсье! Же сюи о бу де мэ форс![219]

На следующий день, между тем, в бакалейный магазин «Очи черные» явился представитель торгпредства Савелий Борисович и начал подсчитывать, сколько товара, сданного на комиссию, продано.

– Макароны эмигранты берут? – с любопытством спросил он, оглядывая полки.

– Да. Охотно. Один ящик только остался.

– А семги сколько ушло? Фунта три или четыре?

– Посчитайте пока два. В конце месяца подведу итоги, расплачусь полностью.

– Хорошо… Итак, по заказу № 375–500 франков, по 276–483. Затем – 375, 306, 83… Итого с предыдущими, 4100…

– Сто бы скинули, Савелий Борисович? Для круглого счета?

– Нет, дорогой, не могу. Деньги очень нужны. Обстоятельства требуют…

Через день представитель Торгпредства Савелий Борисович по приказу начальства отвозил секретные суммы в комитет французской коммунистической партии.

– Как? – возмущенно воскликнул секретарь комитета. Всего 4000? На эти 4000 вы хотите, чтобы мы сорвали весь митинг «Либертэ»?

– Денег больше нет, шер камрад, честное слово. Прошлые беспорядки в Иври около двадцати тысяч стоили. Недавний наш собственный митинг – пять тысяч. Кроме того, сейчас у Гельфанда на руках Бельфор, Индокитай…

– Да, но все-таки четыре тысячи… Если бы не было тетенжистов, я бы не спорил, конечно. Однако, тетенжисты так больно дерутся! Вот, например, товарищ Мартен говорит, что меньше ста франков за вечер ни за что не возьмет.

– Ну, хорошо, на Мартена прибавлю еще сто и довольно. Итак, 4100. Только дайте расписочку.

Через несколько дней Иван Иванович отправился на митинг «Либертэ». Получил он белый пригласительный билет, сидел далеко, слышал неважно, но подъем настроения был, все-таки, необычайный. Несколько испортило энтузиазм, пожалуй, заявление Камила Эмара о том, что коммунисты возле зала Бюлье устроили засаду, грозят участникам митинга избиением.

Но Иван Иванович с достоинством просидел до конца, громко кричал «асси» тем, кто вставал, ожесточенно хлопал, когда ораторы кончали речи, и, выйдя по окончании собрания из зала, возмущенно говорил на улице своему спутнику:

– Нет, каковы коммунисты?

– Нет, как хватает денег на то, чтобы подкупить всю эту ораву?

– Нет, вы мне скажите, откуда советы черпают средства?

На Ивана Ивановича, как известно, во время этой беседы как раз и напали. Удар был не очень силен, сознание Иван Иванович не потерял. Однако, хотя сознания он и не потерял, но сознание не прояснилось у него и после этого случая.

Он до сих пор возмущается, негодует, подозревает в интригах Германию, и никак не может понять, что, в сущности, не коммунист Мартен, а он сам, Иван Иванович, съездил себя по собственному уху.

И заплатил сто франков при этом.

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 27 февраля 1930, № 1731, с. 3.

Серый беженец

Николай Иванович достал из комода старый порыжевший портфель, вытряхнул из него оставшиеся