Почему-то в памяти всплыл древний способ — как можно определить подлинность драгоценного камня. Оба камня — настоящий и фальшивый — на глазах у ювелира кидали в печь, а тот должен был голыми руками вытащить один из них. Считалось, что сердце и чутье подсказывали мастеру, потому что из огня спасают самое дорогое…

Вот и сейчас Готто, не долго думая, спас из огня то, что стало для него самым дорогим. Опасность велела сделать выбор, и ему оставалось только признать его правоту. Шайса была далеко, а Роут — рядом и нуждалась в помощи и защите.

Готто вышел в коридор. В поисках Роут он заглядывал в каждую комнату, в каждый зал, останавливаясь иногда, чтобы рассмотреть ту или иную диковину. А любопытного в замке Ортега было много.

К странному ярко-белому свету, горящему здесь повсюду, Готто уже привык. Но оказалось, что если дернуть за шнур с богатой кисточкой из золотистых парчовых нитей, то на этаже появится кто-нибудь из прислуги. А если встать на ковровую дорожку в коридоре прямо в начерченный мелом круг, дорожка поедет сама, и чтобы оказаться на другом конце коридора, надо лишь удерживать равновесие. Оказавшись на самодвижущемся ковре, Готто сначала упал, потом с трудом поднялся и, не зная, как остановить это устройство, ухватился за ручку одной из дверей. Дверь оказалась открыта и Готто, скользя сапогами по каменному полу, влетел в комнату, которая тут же вспыхнула ярким сиянием.

На диване, поджав ноги, сидела Роут. Ей тоже позволили привести себя в порядок: вымытые волосы шелком рассыпались по плечам, простая белая туника оттеняла черный блеск ее кожи. На шее белела тонкая полоса ошейника. Пленница куталась в широкое одеяло и дрожала — от холода или недавних слез. Готто хотел броситься к ней и вдруг остановился, покраснев. Роут подняла на него прекрасные черные глаза.

— Этот человек, который держит нас здесь, — он назвался Ортегом, — сказал мне… Ты рассказал ему про Шайсу, чтобы спасти меня. Я… Я не знаю… Ты очень хороший друг, Готто. Я надеюсь, Шайса от этого не пострадает. Почему ты сделал это для меня, Готто?

Черные глаза смотрели с напряженным ожиданием. Пора было давать ответ. Готто опустился перед ней, сидящей на диване, на колени и взял ее тонкие руки в свои, а потом твердым тоном произнес:

— Потому, Роут, что, когда мы покинем это место, я хочу попробовать стать счастливым — с тобой.

Девушка, удивленно взмахнув ресницами, покачала головой.

— Но это невозможно… Наверное, невозможно. Ты знаешь, я ведь думала об этом. Но ты никогда не сможешь забыть Шайсу, а я — Чи-Гоана. Хотя знаешь, есть одно средство…

Из-за ворота туники Роут достала маленький хрустальный флакончик на простой тесемке.

— Помнишь, ты спрашивал меня, о чем я говорила с матерью Чи-Гоана? Най-Гэри дала мне вот это. Это особый эликсир, изготовленный лю-штанскими лекарями. Если хочешь избавиться от печали на сердце, забыть былую любовь и быть готовым испытать новую, нужно выпить его. Най-Гэри рассказала, что когда ее выдали замуж за нелюбимого, мать принесла ей это лекарство, надеясь, что оно поможет смириться со своей участью. Но Най-Гэри не стала его пить, так как решила, что ее печаль слишком дорога ей. Она отдала этот флакон мне. Но тогда я тоже была уверена, что никогда не открою его. А теперь… Хочешь попробовать? Там хватит на двоих. Или тебе тоже слишком дорога твоя печаль?

Готто взял маленький сосуд, открыл крышку, почувствовал терпкий запах неведомых цветов. Он хотел было уже сделать глоток, но вдруг передумал.

— Подожди-ка… Я знаю другое средство.

Решительно притянув к себе девушку, он осторожно коснулся губами ее губ. Она не отвечала, но и не отталкивала его. Только взгляд ее, казалось, молил о помощи. Готто снова коснулся ее губ — сухих и горячих, чуть раскрывшихся ему навстречу. Целуя девушку все крепче и крепче, лаская тяжелый шелк волос, сжимая в объятиях трепещущее тело, он и не заметил, в какое мгновение она сама обняла его, путаясь пальцами в его кудрях. И когда их дыхание слилось в одно, флакончик с драгоценным эликсиром упал на каменный пол, наполняя комнату терпким, волнующим ароматом.

Штормовой ветер едва не сбил Эстрила с ног. Он с трудом добрался до носа, крепко уперся руками в борт, повел плечами, сбрасывая плащ, и теперь с наслаждением отдавал себя на растерзание дождю и волнам, разбивающимся о судно. Ярость морской стихии сейчас была близка его душе.

Подумать только, не так давно он так же стоял на палубе другого куота и призывал бурю, оплакивая свою разбитую жизнь… Но все изменила одна ночь.

Гроза на протяжении недели бушевала над океаном. Ветер и дождь не утихали ни днем, ни ночью. Сейчас стояла ночь, но на небе не видно было звезд, и судно окружала клокочущая мгла. Волны швыряли куот, словно детский бумажный кораблик. Молнии — ослепительно-белые и густо-красные — сверкали в небе, а вслед за ними грохотал гром. Как только Шайсе удалось заснуть при такой качке? Едва Эстрил выпустил ее из своих объятий, она повернулась на бок и уснула с безмятежной улыбкой на губах. Чему она улыбалась? К чему прислушивалась в себе, когда Эстрил ласкал ее? Подоткнув вокруг нее одеяло, Эстрил набросил все еще мокрый плащ и поднялся на палубу.

Самая лучшая девушка в мире сейчас спала в его каюте. С тех пор, как взаимное чувство обрушилось на них, Эстрил не мог думать ни о чем другом. Предательство и смерть жены, угроза возможной разлуки, опасность, преследующая их, — такова была справедливая плата за блаженство. Молодой человек даже не представлял, что женщина может быть такой прекрасной, такой чистой и такой щедрой в любви. Он впервые ощутил себя безраздельным властителем души и сердца другого человека. Это было так страшно и в то же время так упоительно…

Эстрил не хотел никаких сравнений с Алиссой, но они приходили сами собой. Его покойная жена всегда преподносила себя как подарок, а он, ощущая собственную ничтожность перед ее красотой, с благоговением принимал эту милость. Она вообще умела любить только себя. Бедная Алисса… Сейчас, чувствуя себя самым счастливым на свете, он от души прощал ее и жалел.

Сильный порыв ветра швырнул в лицо косые струи дождя. Эстрил сбросил мокрую рубашку себе под ноги и протянул руки навстречу морю. Его тело напряглось, как струна, навстречу стихии. Неужели ему казалось, что участь степенного гражданина Аникодора — то, к чему нужно стремиться? Но выяснилось, что мир велик, и в нем есть океан, а также настоящая любовь, которая не подчиняется уму. В мире есть Шайса, которую он теперь никому не отдаст.

Эстрил уже пытался обдумывать свои дальнейшие действия. Хотя у него это плохо получалось: Иелкон и его приятели не скупились на шутки, глядя на ошалевшую от любви парочку, не замечавшую вокруг ничего, кроме друг друга. Но порой, вглядываясь в бездонные, голубые, темнеющие от страсти глаза, Эстрил вздрагивал: он обнимал ту, от которой зависит судьба всего мира — королеву Риррел… Как уберечь ее от беды?

Эстрил по-прежнему считал, что безопаснее всего передать Шайсу под покровительство Сената. Даже мысль о том, что Сенат не простит ему связей с Ортегом, не останавливала его теперь. Ночь, проведенная у стен древнего святилища на Ловиже, перевернула его душу. Накопленный вместе с жизненным опытом цинизм исчез, и возвратилось чистое, детское восприятие мира. Он знал: чем бы ему это не грозило, Шайса должна остаться в живых.