позволил иметь себе о себе самом.

* * *

Есть приемы защищаться от самого срочного.

И они есть у Времени, которые оно медленно, но верно применяет против нас (или за нас).

* * *

Мой проводник – тот, кто идет за мной, не отставая.

* * *

Есть и такие, чья похвала плохо скрывает презрение, зависть или страх.

* * *

История (человеческая) войн сделана из забвения предшествующих войн – и из злой памяти. Ее абсолютный ужас забывается, и помнятся лишь ужасы, требующие отмщения, – задетые честь и интересы.

Насилие не имеет конца.

* * *

Парадокс войны: часто ее начинает страх.

Враг тот, кого боятся. И чтобы не бояться, нападают.

* * *

Безнадежность некоторого досуга.

Досуг некоторой безнадежности.

* * *

Легче покупать или получать книги, чем их читать.

(Витгенштейн, например, уже два года лежит у меня на столе. И столько других, книг-страдалиц.)

Сколько времени понадобилось бы мне, чтобы прочесть книги, накопившиеся за годы? Накопившиеся, чтобы создать эту иллюзию: у меня будет несколько дополнительных жизней.

«Мемуары» Сен-Симона, привет вам!

* * *

Мертвые умеют подчас любить нас лучше живых.

Или это мы, неспособные любить живых и быть любимыми, предпочитаем гипотетическую любовь тех, кого уж нет?

* * *

Розанов. Потустороннее как гипотеза любви.

Но для него это не гипотеза, ни невообразимая, ни необязательная.

Больные – их тревога, гнев или отчаяние – в конце концов соединяют врача и болезнь. И они принимаются за врача, бессильные напасть на болезнь или еще менее – ее принять.

* * *

Несомненно, следует научиться управлять угрызениями совести. А то они всплывают там, где их не ждали: никак не предупредив и всегда в новом виде.

* * *

Своих демонов не выбирают, и ангелов тоже.

* * *

Собачники ничего так не любят, как разговоры через головы собак.

* * *

Ничто так не нервирует нервного человека, как его нервность.

* * *

Моя тюрьма – нетерпение.

* * *

Расстояние, которое способствует сближению.

Близость, которая удаляет.

* * *

Все более и более религиозный, все менее и менее верующий.

* * *

Одно несчастье несравнимо ни с каким другим.

Настоящее несчастье полно собою. В сердце страдающего оно не оставляет места ни для чего другого.

* * *

Монтеротондо висит над долиной, пересекаемой грузными газопроводами, которые избороздили пейзаж, словно фантастические посеребренные змеи, – нереальные и чудовищные.

Прохожим достаются запахи серы и гнилых яиц.

Неподалеку находятся Термы Баньоло, недавно заброшенные.

«Место-призрак», – говорит М.: ее пугает эта пустота.

На земле валяются шишки, имеющие форму роз, из твердого темного дерева.

На вывеске бара указаны часы открытия – до того, как он закрылся, разорившись.

Интересно, бывал ли здесь Тарковский перед съемкой «Ностальгии»?

* * *

В отеле Монтрё-Палас, конец вечера, после концерта.

Учредительные речи.

Убежав от светских любезностей, отец показывает мне зал для игры в бридж, салоны, безлюдные бары, погруженные в особый полумрак, объятые странной тишиной, как бы «неуместной». В нескольких метрах отсюда возобновились официальные выступления, мурлыкающие и пустые, избранная публика устремляется – сохраняя, насколько возможно, достоинство – к буфетам, расположившимся под большими люстрами, и вскоре метрдотелям и официантам не хватает рук. Толпа проголодалась. Она старается вести себя хорошо, насколько ей позволяет инстинкт, она не слушает выступлений; ораторы призывают к спокойствию, к тишине, они взывают к доброжелательному вниманию приглашенных, но толпа равнодушна, она наслушалась, она уже вытерпела более часа длинных речей (la'us) в самом начале вечера, потом два часа музыки (такой, какою она особо не интересуется), она требует ныне обещанного, пирожных, мягких седалищ и мяса. Гарсоны, занятые его нарезанием, не успевают, толпа теснит их, каждый тянет свою тарелку, если б можно, они повысили б тон, однако вежливость превозмогает, остаток воспитания заставляет ждать очереди, еще, так и быть, потерпеть, но разве неясно, что нельзя стоять двадцать лет. Голос ораторов в динамиках лишь увеличивает общее раздражение. Некоторые – удачливые – сумели получить бокал вина; они подцепили бутербродики с семгой, кубик паштета на острие зубочистки – оп! – и не замедлили его проглотить, и вот они снова в очереди, тогда как последние гости еще только проникают под резной потолок зала Праздников. Мой отец показывает мне лифт, его спусками и поднятиями он заведовал в юные годы; следовало быть ловким и осторожным, умело дергать за шнур и ехать вверх или вниз, останавливали кабину точно на уровне этажа, чтоб, не дай бог, толстый клиент или жеманная графиня не споткнулись на пороге, это настоящее искусство; после чего служащий подъемной машины менял амплуа: брал скрипку, всходил на эстраду салона – там рассаживались Дамы и Господа – и присоединялся к сотоварищам, пианисту и виолончелисту, и начинался вечерний концерт. Умелые музыканты играли переложения, отрывки и обработки. Однажды по окончании концерта к моему отцу подошел мужчина, желая узнать, кто автор пьесы, которую музыканты только что сыграли. Смущаясь, отец объяснил, что это вольное переложение Каприччио Рихарда Штрауса. Человек улыбнулся, горячо поздравил отца и сказал: «Ich bin Richard Strauss».

В другой раз в зале оказалась женщина, очаровавшая моего отца и, в конце концов, подарившая ему сына, а потом и вышедшая за него замуж (временно).

Но мы пришли туда не вспоминать и грустить. Предстояло пробиться к буфету, прежде чем его опустошат.

2

Утром радио сообщило о смерти моего друга Б., музыканта и композитора.

Смерть обогнала его и меня (и всех нас).

Сорвалась наша последняя встреча, о которой мы договаривались; еще мы собирались поужинать вместе, но обстоятельства помешали.

А мы было поверили, что приговор условный, что болезнь отпустила его, что Время оказало ему милость.

Мы имели неосторожность довериться Времени.

Смерть, подобная последнему такту партитуры. Последняя доля последнего такта.

Молчание.

В конце похоронной церемонии по завещанию Б. зазвучала единственная нота и длилась, пока мы, повернувшись спиной к гробу, выходили из церкви. Тромбоны, валторны и трубы его многочисленных друзей-музыкантов сменяли друг друга, обеспечивая непрерывность звучания.

Последнее дыхание. Последнее прощай. Подобно кораблю, удаляющемуся в тумане навсегда.

И все-таки наступает миг, когда воцаряется молчание.

* * *

Траур.

Будучи за 70, Ж. Р. потерял жену.

«Я один, – пишет он мне, – я абсолютно один».

И добавляет в скобках с полной безнадежностью: «Раньше я любил одиночество. Потому что мог его прервать».

* * *

Всякая смерть есть произвол.

Произвол, прежде всего.