– Да-да, – выпустила струю дыма Гулько.

Надо сказать, курила она элегантно, держа сигарету с какой-то меланхоличной небрежностью, что, впрочем, не очень вязалась с ее импульсивными движениями, когда, отвечая на мои вопросы, а вернее, уходя от ответов, она чуть ли не вскакивала с дивана.

Завскакиваешь тут, когда такое с мужем приключилось!

– Поня-ятно, – мрачно процедила я.

– Вы их знаете? – изменилась в лице Гулько.

– Знаю, на кого они работают.

– Я тоже догадываюсь, – с судорожной усмешкой сказала она.

– На Парамонова. Ведь именно он состоял в сделке с Григорием Петровичем? – намекнула я на прошлое.

– Мне ничего не известно, – нервно закашляла Софья Исааковна, – меня сейчас это меньше всего заботит!

– Вам не хочется вспоминать…

– Муж не посвящал меня в свои дела, – поспешно сказала она.

– Странно, – недоверчиво посмотрела я на нее, – очень странно.

– В каждой семье, – заволновалась Гулько, – свой специфический климат. Надеюсь, вы не станете с этим спорить?

– Не стану, – дипломатично согласилась я, – и все-таки я подчеркиваю: то, что вы можете вспомнить, то, что вы знаете, может оказаться очень важным для нашего дела…

– Я не одобряла этих дел, всего того, из-за чего Гриша так рисковал и попал за решетку. Вы думаете, легко мне было слышать его уговоры: ты потерпи, потерпи, ради наших детей, ради образования их. Он ведь хотел дать им отличное образование за рубежом, устроить их судьбу, – со слезами на глазах срывающимся от волнения голосом произнесла Гулько, – и вон как все обернулось!

В отчаянии она затушила в пепельнице недокуренную сигарету и тут же принялась за новую.

– И ваши дети получили образование… то, о каком мечтал Григорий Петрович? Это они? – Я показала на фотографию в изящной рамке на книжном стеллаже.

Гулько улыбнулась и кивнула.

– Одна получила, а другой получает, – невесело уточнила Гулько.

Потом ее потухший было взгляд потеплел и вспыхнул.

– Это мы с Анночкой у Яши в гостях.

– Он учится за границей? – догадалась я.

– Да.

– И где же, если не секрет?

– В Париже.

– Неплохо, – усмехнулась я.

– Зато цена какова! – округлила свои красивые черные глаза Софья Исааковна.

– Но у вас ведь нашлись на это деньги…

– У нас тогда все конфисковали, – потупила глаза Софья Исааковна и добавила: – Все, что было записано на Гришу… Машину, дачу… Слава богу, что квартира оказалась на меня оформлена…

– Вы сейчас работаете?

– На мне дом, – вздохнула она, – это не легкий труд, поверьте мне.

– На что же вы живете? – спросила я.

– Нам удалось кое-что сохранить… – заморгала Софья Исааковна.

– Давайте вернемся к тем троим, посетившим вас…

– А что возвращаться? – зябко передернула она своими узкими плечами. – Влетели, стали задавать вопросы, потом перешли к угрозам. Упоминали моих детей, мол, жизни ни тебе, ни им не дадим. Я испугалась, позволила им все обыскать. Они перерыли весь дом, но ничего не нашли! – последнюю фразу Софья Исааковна произнесла с каким-то горделивым злорадством.

Да уж, представляю, каково было этой хрупкой женщине один на один оставаться в квартире с этими головорезами.

– Они мне под угрозой смерти приказали никому ничего не говорить. Если пикнешь, сказал один из них, светловолосый такой, убью собственными руками.

– Вы, естественно, никуда не обращались…

– Естественно, – печально подтвердила Гулько.

– Ваш сын в Париже, а дочь?

– Она ничего вначале об этом не знала… – торопливо проговорила Софья Исааковна. – Я пообещала тем троим, что стану молчать. Лишь бы они нас не трогали.

– Вы знали, что ваш муж встречался с журналистами?

– Знала, – прямо ответила Гулько, – я его просила не делать этого, когда говорила с ним по телефону (сам-то он дома не появлялся и даже не сказал мне, где скрывается), но он ни в какую. Старые обиды, они ведь как стигматы, – угрюмо заметила она.

– Это так, – вздохнула я, – значит, Григорий Петрович не сказал вам, где бумаги? – я пристально посмотрела в ее черные глаза.

– Если бы я знала, где эти проклятые документы, – грустно усмехнулась она, – я бы их тем троим отдала. Счастье и покой детей, видите ли, дороже!

– А вы не догадываетесь, где ваш муж мог спрятать документы?

– Мы уж всех родственников обзвонили, так перетряслись! Я сначала дочери ничего не рассказывала, но меня только на день хватило. Она сама поняла, что со мной что-то неладное творится. Я в итоге ей все рассказала. Вот мы с ней и решили заняться поиском этих бумаг, – затушила в пепельнице окурок Гулько.

– А сын?

– Что сын? – не поняла она.

– Кто из детей, то есть, хотела я спросить, был Григорию Петровичу ближе? Обычно, я знаю, сын ближе матери, дочь – отцу.

– Может быть, – скептически усмехнулась Софья Исааковна, – в нашей семье это с точностью до наоборот.

– А дачу, сараи проверяли?

– Да у нас нет никаких сараев. На даче, правда, не искали… – засомневалась Гулько.

– Вы же сказали, что дачу конфисковали?

– Это другая, мамина.

– Все-таки странно, почему он вам не сказал…

– Не доверял, наверное, – печально улыбнулась Софья Исааковна, – и правильно делал.

– Вас тоже можно понять, – посочувствовала я ей.

– Можно, – согласилась она.

Я все-таки спросила у Софьи Исааковны адреса родственников, хотя не очень надеялась, что посещение их даст обнадеживающие результаты. Расспросила ее и о друзьях юности Григория Петровича. Таковых в Тарасове не было, потому что сам Гулько с Украины. О товарищах мужа по службе моя собеседница тоже не могла сказать ничего определенного. Служба – службой, а дружба – дружбой, как говорится. Узнала я также, что дочь Гулько преподает в Американском корпусе мира.

* * *

Простившись с Гулько, мы отправились в редакцию. Я совсем приуныла. Виктор кидал на меня неодобрительные взгляды. Женская эмоциональность, как видно, ему не по вкусу. Кряжимский Сергей Иванович встретил меня настороженно-пристальным взглядом своих проницательных светлых глаз.

– Что-то, голубушка, вид у вас удрученный, – озабоченно сказал он, увидев мою кислую физиономию.

Я плюхнулась на стул в приемной и вялым движением расстегнула куртку. Виктор прошел в лабораторию.

– Не знаю, Сергей Иванович, где эти чертовы документы искать, – закурила я, – и Маринки нет, некому кофе сварить, – совсем сникла я.