– Мама ничего не должна знать о нас, – задумчиво промолвил он. – Малейший намек на истинное положение дел ее попросту убьет. И я никогда себе этого не прощу. Ее ни в коем случае нельзя так огорчать. Если она хоть что-то пронюхает, мне уже не знать покоя. И потом, есть ведь еще Селия. Есть твое будущее, Беатрис. Об этом тоже нужно подумать.

Я прямо-таки чувствовала, как в душе Гарри вновь вырастает изгородь, нет, целая стена из слов, и вздохнула: жаль, что он не умеет любить так же легко и просто, как я, повинуясь лишь собственным инстинктам и не испытывая потребности в словах. Я поспешно опустила глаза, чтобы он не заметил их печального влажного блеска, ибо я вдруг с тоской вспомнила, что за все то жаркое лето, когда мы с Ральфом занимались любовью, мы, пожалуй, не обменялись и дюжиной слов. Зато Гарри очень умен и образован, утешила я себя и шутливо подтолкнула его, и он, упав на спину в чудесно пахнущую молодую траву, улыбнулся в ответ на мой игривый жест. А буквально через несколько секунд глаза его вновь потемнели от страсти, и я наклонилась к нему и прильнула к его груди, чувствуя, как он напрягся в предвкушении ласк… но ничего не произошло. Сложив губы, как для поцелуя, я приблизила их к его горлу, но не поцеловала его, а лишь слегка подула, глядя, как вздрогнули мышцы у него на шее от прикосновения этой прохладной струйки воздуха. Теперь уже мы оба молчали; и в этой внезапно возникшей напряженной тишине я скользнула чуть ниже и подула ему на грудь, по-прежнему позволяя ему чувствовать лишь мое дыхание – чуть-чуть остужающую разгоряченное тело цепочку выдохов, протянувшуюся от его загорелой шеи до пупка и дальше, вдоль той линии, поросшей жесткими волосками, которая точно стрела указывала в глубь его расшнурованных бриджей. Когда мое прохладное дыхание, точно обещание, коснулось этих волосков, я резко выпрямилась и улыбнулась. Мои спутанные вьющиеся волосы рассыпались по плечам, лицо раскраснелось, зеленые глаза сверкали от удовольствия – удовольствия, которое я ощущала сейчас каждым дюймом своего гладкого гибкого тела; я была приятно возбуждена и этими новыми ласками, и тем, что все делаю по собственной воле, повинуясь собственному желанию.

– Тебе совершенно не нужно ни о чем тревожиться, Гарри, – сказала я, стараясь успокоить его этими непринужденными проявлениями своей чувственности, – лучше подумай о том, чем бы тебе хотелось заняться сейчас.

Ему не понадобилось много времени, чтобы это решить.

Когда мы, наконец, вернулись домой, мама чувствовала себя по-прежнему неважно, но губы у нее уже не были синими, да и дыхание стало не таким затрудненным. Одна из наших горничных призналась дворецкому Страйду, что нечаянно оставила открытой дверь, выходящую на конюшенный двор, и боится, что по ее вине в дом могла прокрасться какая-то кошка. Страйд, припугнув девицу увольнением, ждал меня в холле, чтобы какое-то решение было принято еще до обеда. После наших с Гарри долгих любовных игр я была совершенно сонной и словно окутанной дымкой удовлетворения, так что почти совсем забыла, что это моя рука открыла дверь маминой спальни, чтобы кот мог туда войти.

– Ей придется уйти, – сказала я Страйду, и девушку отослали домой, в деревню, не выплатив ей жалованья и не дав характеристики. Душа моя была слишком полна собственным счастьем, чтобы думать о судьбе какой-то глупой служанки.

Решив этот вопрос, Страйд объявил, что обед готов. И Гарри сидел во главе нашего огромного обеденного стола, а я напротив, на другом его конце. Мы улыбались друг другу, как пара ангелов, и в свете зажженных свечей по комнате, казалось, мечутся золотые отблески нашего счастья.

За обедом мы как ни в чем не бывало разговаривали о земле, о мамином здоровье и о том, не стоит ли ей – если она захочет, конечно, – съездить на несколько дней к морю и отдохнуть или, может быть, посетить кого-то из лучших лондонских врачей. Затем Страйд поставил перед мной фрукты и домашнюю наливку, а перед Гарри сыр и порто и вышел, закрыв за собой дверь. Мы прислушались к звуку его шагов в холле, затем на кухне, затем к грохоту запираемой двери, и в доме наступила тишина. Мы были одни.

Гарри наполнил свой стакан до краев – порто был цвета спелой сливы – и, подняв его в мою честь, прочувствованно сказал:

– Беатрис! – Я тоже подняла свой бокал и молча улыбнулась ему в ответ.

Мы смотрели друг на друга через весь длинный стол, и оба, по-моему, испытывали приятное чувство легкого восторга. И было удивительно приятно сидеть вот так, спокойно и цивилизованно, после той разнузданной страсти, которой мы предавались в холмах. Приятно было видеть Гарри таким элегантно одетым и таким похожим на папу; к тому же он и сидел на его месте, а я – напротив и тоже выглядела великолепно в своем платье из темно-фиолетового шелка.

Однако Гарри вскоре нарушил эти магические чары своим вопросом:

– Но как же теперь быть с моей женитьбой на Селии? Как мы с этим поступим?

Я мгновенно пришла в себя. О Селии я успела почти позабыть, и у меня не было сейчас ни малейшего желания думать о ней или что-то планировать. Я была вся охвачена сладостной ленью, точно конюшенная кошка после грубоватого совокупления с покрытым боевыми шрамами помойным котом. Но я все же с удовлетворением отметила, что в данном вопросе решение, по словам Гарри, будем принимать мы оба: он и я.

Не мама вновь невзначай оповестит меня о чем-то, самым непосредственным образом касающемся Широкого Дола или меня самой, но именно я, я сама буду участвовать в принятии очередного важного решения. И тогда оно, это решение, действительно будет моим.

– Кстати, Селия просила меня поговорить с тобой, – сказала я и не смогла избавиться от улыбки, вспоминая, в каком ужасе была Селия от «ухаживаний» Гарри. Мой брат тоже насмешливо прищурился, когда я пересказала ему наш с ней разговор. – Может быть, она и хочет покинуть дом своего отчима и стать хозяйкой Широкого Дола, но замуж по-настоящему отнюдь не стремится. Это совершенно очевидно.

Гарри кивнул и сказал:

– Да, я так и думал: холодна как лед. – Как и все «новообращенные», Гарри был полон энтузиазма и рвался к новым эротическим открытиям, а потому уже не воспринимал невинность Селии как некое замечательно ценное качество; а уж ее холодность теперь, пожалуй, и вовсе презирал. – И что же она предлагает? Заключить некую сделку, согласно которой она получает все и ничего не дает взамен? – неприязненным тоном спросил он.

– На самом деле она просто тебя боится, – сказала я, стараясь быть честной. – У меня такое ощущение, что кто-то попытался добиться ее любви несколько грубоватым способом.

– Грубоватым? – возмутился Гарри. – Клянусь, я всего лишь обнял ее и поцеловал в губы, хотя вполне мог бы проявить и большую настойчивость… – Он не договорил. – Но это вряд ли можно назвать грубостью. Разве тебе так не кажется? – Впрочем, его рассудительный тон и попытки защитить себя вскоре увяли, ибо он вспомнил наши с ним недавние «игры и развлечения» и удовлетворенно заулыбался, подумав, должно быть, сколь ужасающе грубыми показались бы Селии подобные отношения мужчины и женщины. Затем, словно сговорившись, мы одновременно встали из-за стола и подошли к камину; догорающие поленья уже подернулись сизым пеплом. В зеркале над камином отражалось мое темно-фиолетовое платье, которое сегодня волшебным образом шло мне, ибо мое лицо порозовело и покрылось свежим загаром после долгого пребывания на солнце. Мои ореховые глаза удовлетворенно поблескивали, как у сытой кошки, а выгоревшие на солнце волосы приобрели медный оттенок, который просвечивал даже сквозь густой слой пудры. Но остановилась я на расстоянии вытянутой руки от Гарри, словно нарочно дразня себя его близостью.