– Жаль, что сейчас не лето, – шепнул Хенрик, когда, обессиленные, они лежали обнявшись. – Здесь на берегу есть одно чудное местечко, которое летом выглядит бесподобно…

– Лето еще будет, – улыбнулась Рикке, слушая размеренное биение его сердца.

Все еще будет, и с каждым разом все будет лучше и лучше. Плохое осталось позади. Навсегда…

Так хорошо лежать рядом с любимым в уютном жилище. Угли в камине освещают потолок красным сиянием, от которого становится тепло не только телу, но и душе. Угли словно говорят: «Мы здесь, мы храним ваш покой и пусть вам не будет дела до непогоды, до проблем, до всего этого большого, несуразного и неуютного мира. Сейчас у вас есть только вы, и ничего больше».

Хенрик и Рикке, Хенрик и Рикке, Хенрикке, Хенрикке, Хенрикке…

Наконец феям, несущим сон, надоело бездельничать, и они взмахнули своими крыльями над Рикке. Увидев, что она заснула, Хенрик очень осторожно высвободил руку и встал, чтобы подложить дров в камин. Судя по выражению его лица и по тому, как деловито он начал одеваться, Хенрик собирался бодрствовать всю ночь.

Рикке проснулась от того, что у нее затекло тело. Еще не открывая глаза, она попыталась повернуться на бок, но почему-то не смогла и от удивления проснулась окончательно.

Окна наглухо закрыты деревянными ставнями, дрова в камине пылают вовсю, в комнате жарко, руки и ноги Рикке прикованы наручниками к каким-то цепям, которых вчера не было, а над ней стоит улыбающийся Хенрик.

«Святая Бригитта! – подумала Рикке, от изумления потеряв дар речи. – Хенрик ли это?! Вот уж неожиданность, так неожиданность…».

В груди заныло в ожидании чего-то удивительного и необычного.

– Доброе утро, милая, – сказал Хенрик.

Рикке не успела удивиться тому, что любимый мужчина одет в джинсы и футболку, как он склонился над ней и двумя пальцами зажал ей нос.

Получилось не эротично, а очень больно.

– Что за…

Договорить Рикке не удалось, потому что во рту у нее оказался пластиковый шар.

– Так будет лучше, милая, – Хенрик застегнул фиксирующий ремень.

Рикке попыталась выразить взглядом, что кляп это уже лишнее. Она не имела ничего против несвободы, делавшей получаемое удовольствие изысканно-острым, но кляп во рту ей не нравился. Во-первых, тем, что лишал возможности выражать словами свою радость от близости с Хенриком, а, во-вторых, тем, что не позволял сказать «стоп», если Хенрик зайдет слишком далеко.

Хенрик? Слишком далеко? Что происходит с ходячими воплощениями добропорядочности на острове Борнхольм? Уж не здесь ли некогда находился легендарный Льюсальвхейм?[146]

Сразу же вспомнилась песня любимой когда-то группы:

– Я не люблю, когда меня перебивают, – пояснил Хенрик, верно истолковав взгляд Рикке. – Ты же знаешь это. Если оставить твой рот свободным, ты непременно начнешь перебивать, а мне так хочется выговориться. Это такая же часть ритуала, как и татуировка.

«Что он несет?!» – удивилась Рикке, но удивление очень скоро сменилось ужасом, когда она увидела, как Хенрик садится за стол, на тот самый стул, на котором он сидел вчера и берет в руки нечто, весьма похожее на машинку для татуировки. Мозг, подстегнутый страхом, заработал быстро-быстро, складывая картину из разрозненных кусочков-пазлов.

Ужас прозрения нес в себе нотку разочарования в самой себе. «Как же я могла быть такой дурой?» – негодовала Рикке, одновременно пытаясь освободиться от своих оков. – «Спаситель! Мой мужчина! Воплощение датской добропорядочности!»

Замечать в прошлом было нечего, потому и упрекать себя было не в чем. А дергаться было незачем, ибо цепи, к которым были пристегнуты наручники, держались на совесть. Рикке дергалась, звенья туго натянутых оков позвякивали, дрова в камине потрескивали, а Хенрик что-то делал с машинкой и насвистывал себе под нос какой-то унылый мотивчик. Рикке в первый раз видела, то есть – слышала, чтобы Хенрик что-то насвистывал. Да и много чего еще она видела и слышала впервые. Со вчерашнего вечера в ее жизни началась эпоха великих открытий.[148] Своя, личная эпоха.

– Я быстро привыкаю к вещам и людям, – заговорил Хенрик, досвистев мелодию до конца. – Старая машинка была такой удобной, сама в руку ложилась. Мы с ней пережили вместе столько приятных минут, что сроднились, насколько может сродниться человек и аппарат для тату. Но, к сожалению, машинкой пришлось пожертвовать ради того, чтобы подставить Нильса.

Рикке вспомнила разъяренную физиономию Нильса.

– Оцени, как я быстро соображаю, а то мне и похвастаться некому. Твой неожиданный звонок застал меня врасплох, но я сразу же понял, как смогу использовать эту ситуацию. В крайнем случае, пришлось бы пожертвовать не только машинкой, но и тобой, милая Рикке. Но поверь, мне бы не хотелось душить тебя на скорую руку. Я люблю делать все по правилам, по порядку. Но свободу я люблю больше. Говорят, что наши тюрьмы чуть ли не самые комфортабельные на свете, но мне в тюрьму не хочется. Я не смогу спокойно жить на иждивении добрых датчан, которые исправно платят такие высокие налоги. Лучше я сам о себе позабочусь…

Особо яростным рывком Рикке выразила свое несогласие с тем, что Хенрик должен оставаться на свободе.

– И о тебе я тоже позабочусь, милая, – тон у Хенрика был ровным и дружелюбным. – Я испытываю по отношению к тебе самые нежные чувства и поэтому отнесусь к тебе с нежностью. Ты будешь задушена подушкой…

Рикке дернулась еще сильнее, так что в конечностях запульсировала боль. Или руки-ноги болели уже давно, просто Рикке не обращала на боль внимания, а сейчас, вот, обратила.

– Смерть от подушки куда приятнее, чем от удавки, – как ни в чем не бывало, продолжал Нильс. – Тем более, что новой удавкой я обзавестись не успел. Ты знаешь, Рикке, я давно подумывал о том, что татуировать живых интереснее и приятнее, чем мертвых и вот сейчас самое время попробовать. Новая машинка ознаменует начало нового стиля. Живой материал лучше чувствуешь, а для художника очень важно чувствовать материал.