Рикке издала протестующий стон.

– В мертвом материале есть своя прелесть, Рикке, – Хенрик отложил машинку в сторону и сцепил слегка подрагивающие пальцы рук в замок. – Тело, из которого только что ушла жизнь, привлекало меня своей покорностью. Оно было похоже на холст, натянутый на раму, только холст этот был теплым и меня с ним кое-что связывало. Холст – это просто холст, а тело, которое совсем недавно было живым, находилось и продолжает находиться в моей власти… Никто не обратил внимания на то, как бережно обращался я с моими избранницами. Ни одного синяка на теле, ни одной царапины, кроме следа на шее. Когда ода из них случайно сломала ноготь, я так жалел об этом…

«Могу себе представить», подумала Рикке.

– Настоящий художник не станет портить свой холст… Ты не думай, Рикке, я не тебе объясняю, ты все равно ничего не поймешь. Я, всего лишь разговариваю сам с собой, а ты всего лишь немая статистка. Твоя задача – лежать и напитываться страхом. Когда ты созреешь, я сделаю тебе тату, а потом мы сольемся в едином экстазе в последний раз в жизни. Я задушу тебя, когда ты будешь на вершине оргазма, Рикке. О такой смерти можно только мечтать.

Рикке издала короткий стон, похожий на хмыканье. Смысл был таков – если о такой смерти можно только мечтать, то давай поменяемся и я придушу тебя, когда ты начнешь извергать семя. На такую любезность я вполне способна.

Она и впрямь была способна убить Хенрика, чтобы спасти свою жизнь. Но одного желания мало, нужны еще и возможности, а с возможностями было плохо. На всякий случай, Рикке решила не тратить силы понапрасну и перестала дергаться, тем более что уже поняла – наручники и цепи крепкие, силой освободиться не удастся, если только хитростью. В глубине души Рикке, в самой-самой глубине, еще теплилась надежда на то, что Хенрик шутит. Рикке прекрасно понимала, что он не шутит, для этого было достаточно в глаза ему посмотреть, но надежда еще не исчезла окончательно.

– Я не убийца, Рикке и не маньяк. И уж тем более не монстр. Я всего лишь – коллекционер, только вместо картин, я коллекционирую женщин и связанные с ними впечатления. Для того чтобы женщина не просто стала моей, но и оставалась моей вечно, я должен стать ее последним мужчиной. Чтобы после меня она уже никому больше не принадлежала. Я, знаешь ли, не люблю, когда мне изменяют, Рикке. Помалкиваю до поры до времени, но… Впрочем, история с Нильсом говорит сама за себя и в комментариях не нуждается. Ты знаешь, я был так зол, что мог и тебя убить прямо там же, изобразив все так, словно ты погибла от рук Нильса, но тогда бы ты осталась его женщиной… И потом ты как нельзя лучше подходишь на роль первой леди, первой на новом этапе моего творчества. Можешь рассматривать это как мой прощальный подарок. Нет, прощальным подарком станет подушка, которую положу тебе на лицо. Никакого синтепона или холофайбера, Рикки, только натуральный гусиный пух. Местные аборигены выращивают чудных гусей, огромных как страусы и голубоглазых. А по углам своих подушек они вышивают затейливой вязью четыре буквы «д» и две буквы «с», что означает «во сне вы столь сладко мечтаете»![149] Я обожаю местных аборигенов. Жаль, что ты с ними не познакомишься и они с тобой тоже. Я больше не выставляю свои произведения на всеобщее обозрение. Во-первых, потому, что после смерти Нильса делать это было бы глупо, а, во-вторых, никто, кроме тебя, не смог проникнуть в смысл моих посланий. Или, вообще, не пытался. Ты должна понимать, как ранит художника безразличие толпы, ты ведь психолог, и вообще умница. Тебе должно быть знакомо такое понятие как сублимация?[150] Если знакомо, то закрой на секунду глаза.

Рикке послушалась. Монолог превращается в диалог и это уже кое-что, это дает шанс. Еще бы от кляпа избавиться и можно будет попытаться отговорить Хенрика или просто потянуть время… А зачем тянуть время? Кто сюда может прийти? Неужели Хенрик будет татуировать ее вживую? Это, наверное, так больно… А подушка на лице – так ужасно… И Хенрик еще говорит об оргазме? Какой может быть оргазм с такой перспективой?

– Давным-давно, когда мне было пятнадцать, я хотел сделать тату. Ничего вызывающего – всего-то руну «эйваз», знак защиты, но мой папаша, узнав об этом, строго-настрого запретил мне, как он выразился «уродовать себя». Надо было знать моего старика, так как знал его я, чтобы понимать, что мне грозит в случае непослушания. Его звали Леннарт, лев, и он был самым деспотичным деспотом, которого только можно было представить. Я отказался от своей идеи, а потом как-то перегорел. Но, настал день и меня снова потянуло к татуировкам, только теперь я понял, что рожден быть художником, а не холстом для чужих произведений. В роли холста есть что-то унизительное, подчиненное. Извини, Рикке, что я говорю об этом так прямо, тебе, наверное, неприятно это слышать, но так уж распорядилась судьба. Я – художник, а ты мой холст и ничего с этим не поделаешь, можно только смириться.

Рикке молчала. Смириться? Да разве это возможно?

Хенрик встал, подошел к камину, поворошил кочергой поленья, добавил к ним одно новое, и вернулся за стол.

– Для тебя лучше, Рикке, если здесь будет жарко. Тепло помогает обрести спокойствие. Тепло отгоняет страх, расслабляет не только члены, но и душу. А потом, когда части твоего тела отправятся на дно моря, тебе уже будет все равно.

Иллюзии и надежды исчезли, и причиной тому был обыденный, спокойный тон, которым Хенрик говорил столь ужасные вещи. Его спокойствие не оставляло Рикке шансов на спасение. Так спокойно говорят о страшном только те, чье желание убивать невозможно поколебать никакими доводами. От неудобного положения затекшее тело начало болеть и в покое.

– Наша с тобой тайна будет навечно скрыта в воде, поэтому я дам тебе руну «перт», символ тайны и руну «лагуз», символ воды. Вода и тайна, тайна и вода. Не волнуйся – прежде, чем мы приступим к заключительному акту нашей драмы, я дам тебе возможность полюбоваться на мое творение, насладиться экспрессией линий, их изяществом… Теперь у моих творений будет всего по одному зрителю, но я утешаюсь мыслью о том, что один неравнодушный зритель стоит миллиона равнодушных. Я отправил целых четырнадцать посланий и только ты смогла проникнуть в их суть! Рикке, я вижу, что ты начинаешь принимать правила нашей игры. Если я сниму кляп, ты не станешь кричать? Тебя никто не услышит, а вот я могу разозлиться.

Рикке помотала головой, давая понять, что кричать она не будет. Когда Хенрик снял кляп, она подавила желание обложить его самыми грязными словами, которые только знала, и задала вопрос, на который никто не мог найти ответа:

– Как ты находил женщин для своих нужд? Все эти четырнадцать женщин, как ты заманивал их к себе?

– Тридцать пять, – с горделивой улыбкой поправил Хенрик, присаживаясь на диван рядом с Рикке. – Тридцать пять. Не все экспонаты моей коллекции выставлялись на всеобщее обозрение. Истинным коллекционерам не свойственно хвастаться своими сокровищами.