Хенрик и Рикке, Хенрик и Рикке, Хенрикке… Бррр! Рикке поежилась от пробежавшего по спине холодка и свежая татуировка тотчас же откликнулась болью. Совсем несильной, ибо болевой порог Рикке от всего пережитого и обезболивающе-успокаивающих препаратов притупился. Тем не менее, сидеть Рикке не могла. Она или лежала на заднем сиденье «паджеро» Оле или стояла у перил, как сейчас, и любовалась морскими видами.

Любовалась, без какого-либо преувеличения или иронии. Если жизнь, с которой ты уже почти рассталась, дарится тебе во второй раз, то ты очень долго будешь замечать во всем, что тебя окружает, только хорошее. Свинцовое море сливается по цвету с небом, а ледяной ветер норовит отшвырнуть тебя подальше? Ничего страшного, все равно лучше, чем в Хельхейме, тем более, что в Хельхельме никто не принесет тебе горячего кофе и не капнет туда чего-то из своей фляжки. И как красиво вспениваются белые гребни волн, разбивающихся о борт парома! И вообще, это так здорово – стоять, вцепившись одной рукой в поручень, а другой в кофе, подставлять лицо ветру, посматривать на стоящего рядом Оле и понимать, что ты живешь. Живешь! Живешь! А тот, кто хотел отнять у тебя жизнь, сейчас, должно быть, греется в кипящих водах Флегетона.[154] Туда ему и дорога.

Образ Хенрика в сознании Рикке раскололся надвое. Один Хенрик был добропорядочным, надежным, безыскусным, как ломоть хлеба. Другой оказался очень интересным субъектом (словом «человек» называть его не хотелось) – лучшим из любовников в жизни Рикке и жестоким серийным убийцей. По идее, обоих бы полагалось поскорее забыть. Заново пережить еще несколько раз все случившееся, чтобы смогли «прогореть», скопившиеся эмоции, и забыть. Сказать себе самой, что прошлое не должно портить будущего, и забыть.

Забыть, забыть, забыть… Но Рикке понимала, что ничего она не забудет. Дело не в том, что она пережила, дело не в том, наступит ли окончательная эмоциональная разрядка или не наступит. Дело совсем в другом. Дело в том, что ей почему-то хочется помнить…

Пока хочется.

– Не могу простить себе, что так запоздал, – негромко, как бы про себя, сказал Оле, но шум ветра не помешал Рикке услышать его слова. – Сколько тебе пришлось пережить, девочка. И еще эта чертова отметина…

– Оле, ты успел тогда, когда должен был успеть, – сказала Рикке, вкладывая в свои слова ведомый лишь ей смысл. – Ты успел, когда нужно. И вообще, главное, что ты успел, все остальное ерунда. Когда мы спустимся вниз, я обниму тебя Оле и расцелую. Я бы сделала это сейчас, но боюсь отпустить поручень, чтобы меня не унесло в море. Я никогда не смогу забыть то, что ты для меня сделал и поэтому выбрось на ветер это свое «не могу простить себе». Прямо сейчас!

Оле отпустил поручень (он был куда тяжелее Рикке и потверже стоял на ногах, поэтому мог себе это позволить), изобразил, как кидает за борт нечто увесистое и улыбнулся.

– Малыш Угле и старина Ханс будут немного нервничать, – сказал он. – Конечно, поимка Татуировщика будет представлена налогоплательщикам, как итог кропотливой и слаженной работы полиции Копенгагена, но лишить меня моей доли славы они не смогут. Теперь я уйду с гордо поднятой головой и развернутым флагом. Поимка Татуировщика – достойное завершение карьеры.

– А, может, ты не уйдешь, а пересядешь в кресло Мортенсена, – предположила Рикке. – Ты же теперь – нечто вроде национального героя, а героев полагается поощрять.

– Кресло Мортенсена не для меня, – усмехнулся Оле. – Я, видишь ли, извращенец. Я с удовольствием вылижу аппетитную девичью попку, но, ни за какие блага этого мира, не стану лизать волосатую задницу Малыша Угле. Тем более, что Мортенсена есть кем заменить. Но я не останусь внакладе, потому что теперь мои шансы найти себе достойную работенку резко возросли. Кто откажется заполучить в свое агентство детектива, поймавшего самого Татуировщика?.. Рикке, ты спишь стоя?

– Нет, я просто задумалась о том, почему некоторые трупы были обвязаны веревками. Забыла спросить. Теперь никогда не узнаю…

– Радуйся, что тебя не обвязали, – грубовато посоветовал Оле.

Рикке пила кофе, любовалась морским видом, радовалась жизни, радовалась за себя, радовалась за Оле, и все никак не могла решить, что ей делать с татуировкой – свести или оставить. А, может, не просто оставить, а «дорисовать», чтобы татуировка стала симметричной? Оставить не как память о Хенрике, а как нечто, принадлежащее ей и только ей одной.

Руна «перт», символ тайны, символ того, что скрыто, но может открыться. А может и не открыться. Каждый человек – тайна. Жизненный путь – тайна. Судьба мира – тайна. Тайны окружают нас и каждый из нас тоже тайна и часть какой-то общей тайны. Стоит ли избавляться от руны «перт», да еще в таком оригинальном, можно сказать – уникальном исполнении. Пусть уж останется руна, чем шрам после ее удаления. Или если удалить сейчас, пока все свежо, никакого шрама не останется? Нет, лучше, все же, не удалять. Если Провидению было угодно «наградить» Рикке таким вот отличительным знаком, пусть и при весьма драматических обстоятельствах, то так уж тому и быть. Неспроста, ведь, наверное, Оле появился в тот момент, когда Хенрик закончил одну руну и еще не успел приняться за другую. В этом определенно есть смысл. Рикке не нужна руна «лагуз», руна воды, похожая на зеркальное отображение единицы. Оле избавил Рикке от мрачной перспективы быть утопленной в расчлененном виде в Балтийском море.

Рикке снова поежилась и снова в животе неприятно кольнуло. Словно татуировка просила не избавляться от нее, напоминая, что теперь она – часть тела Рикке. «Перт» – руна тайны, руна судьбы, руна возрождения. «Перт» – руна верховной богини Фригг, супруги самого Одина, покровительницы любви и домашнего очага, а также провидицы, которой ведомы судьбы всего сущего. Знак Фригг – не тот знак, от которого стоит избавляться. Рикке кое-что смыслила в рунах. Не столько, конечно, сколько покойный Нильс, а именно кое-что. В подростковом возрасте, подобно многим сверстникам, некоторое время увлекалась гаданием по рунам.

«Оставлю, как есть, – решила Рикке и, не будучи по природе любительницей наглухо запертых дверей, оставила себе маленькую лазейку. – Свести всегда успею, если надоест». Это была дипломатичная оговорка и ничего более, потому что память о небывалых по силе ощущениях и чудесном спасении, надоесть не может. Симметрия? Симметрия присутствует – если место для второй руны было оставлено, но там ничего не нарисовали, то можно считать, что там у тебя руна «вирд», руна пустоты, знак Одина, символ непостижимой неотвратимости высшего промысла. Все симметрично…

– Ты замерзнешь! Пошли вниз! – беспокоился Оле.

Рикке отвечала ему благодарной улыбкой, но не двигалась с места. Здесь, на ветру, над волнами, была настоящая жизнь. И кофе, в который Оле добавил добрую порцию коньяка, на ледяном ветру пьется с особым удовольствием. Допив кофе, Рикке опустила картонный стаканчик в висевшую на поручне урну, и, вместо того, чтобы взяться освободившейся рукой за поручень (двумя ведь держаться надежнее), сунула ее в карман куртки. Рука наткнулась на какую-то твердую кругляшку. Рикке вытащила ее, чтобы рассмотреть.